BRONZA - Ли Майерс

– Хорошо, но рано или поздно мальчик спросит, что случилось, пусть не с отцом, с матерью? Дети больше не верят, что их находят в капусте… – Константин Павлович посмотрел вдаль, на спокойную гладь воды. – Бросила ли она его или умерла – любая из версий оставит в детском сердце незаживающую рану… – продолжил он, – и будет ли мальчик сожалеть или ненавидеть… он уже никогда не будет счастливым, таким, как сейчас…

Его взгляд оторвался от водной глади озера, та равнодушно переливалась ртутным серебром в ярком свете показавшейся луны.

– Почему бы не оставить все как есть? Пусть ребенок вырастет в семье, окруженный любовью и заботой близких ему людей. У него ведь прежде не было настоящей семьи, верно? – он обернулся к своему собеседнику. – Тогда почему бы не подождать, пока он сам не придет к тебе? По своей воле! С любовью в сердце и покоем в душе. Счастливый.

– И сколько же времени нужно для счастья? – услышал он в ответ ироничный вопрос.

– Бывает, что обстоятельства сильней воли человека и ты не в силах что-нибудь исправить или изменить… Но если бы я был тем, кто волен решать судьбу, я бы подождал, пока он вырастет! – закончил свою речь Константин Павлович, заглянув, впрочем, без особой надежды в глаза Демону.

– Не хитри со мной, старик! – нахмурился его собеседник. – Я не имел в виду мальчика! Он будет счастлив со мной, даже если я заберу его сегодня. Я спрашивал, сколько нужно времени вам? Всем. Для счастья…

Благородная красота его лица приобрела оттенок холодного высокомерия. Во взгляде мелькнуло что-то змеиное, пугающее до оцепенения. Как будто змея, приподняв голову, раздвоенным жалом трогает воздух, предупреждая о себе громким шипением.

– Я бы подождал, пока он вырастет! – остался тверд Константин Павлович.

– Я подумаю, – на него снова смотрел человек. – Только особо не рассчитывай на это, старик! – добавил демон…

Они стояли у свежих могил. Все, кто был ему дорог, уже лежали здесь. Тяжело опираясь на трость, Константин Павлович поднял голову. Шел снег. Тоскливо пахло сырой землей. Прах к праху… На дереве хрипло закаркала большая серая ворона. Медленно кружась, крупные мокрые хлопья снега ложились на еще зеленую траву.

Жестом собственника, положив руки на плечи мальчику, которому полагалось бы плакать сейчас, но так и не проронившего ни слезинки, рядом стоял тот, от кого он хотел услышать единственно верный ответ, задав один-единственный вопрос.

Он сказал, что не имеет к этим смертям никакого отношения. Ни он, ни его лакеи! Но так ли это? Долго, очень долго они смотрели друг другу в глаза, и неожиданно Константин Павлович понял, что тому, собственно, было по барабану, верит он ему или нет.

Демон, оберегающим жестом придерживая за плечи, уводил мальчика. И тот уходил вместе с ним. Еще виновато оглядываясь на одиноко стоящего у могил старика, но уже уходил. Константин Павлович печально улыбнулся ему вслед. Мальчик больше не был его семьей. И жизнь, такая длинная, сделалась в тягость…

Выпав из сухих пальцев, потухшая трубка громко стукнулась об пол. Константин Павлович вздрогнул от этого звука и проснулся. Огонь в камине почти прогорел. Синие язычки пламени еще лизали угли, но тепла уже не было. Подобрав трубку, он бережно погладил ее и убрал в карман. Знаменитой английской фирмы «Dunhill», вересковая, с черным мундштуком. На серебряном ободке полустертая надпись на латыни, звучащая девизом. Dum spiro, spero! Но были ли слова «Пока дышу, надеюсь!» девизом того, кто заказал для себя трубку, его жизненным кредо или просто взглядом на жизнь, он не знал. Она была памятью о дорогом ему человеке. Когда-то эта вещь принадлежала его деду. Земский врач в небольшом городке между Питером и Москвой, он вырастил Константина, заменив внуку и ушедшего из семьи отца, и рано умершую мать.

В страшную для России годину, когда страна захлебывалась в братской крови, когда каждый считал себя правым, а всех остальных виноватыми, дед спас от смерти одного комиссара. Озлобленного рабочего паренька с окраин Санкт-Петербурга, натянувшего черную кожанку и возомнившего себя мечом справедливого возмездия. Размахивая маузером, тот приказал расстрелять всех раненых белогвардейцев из госпиталя и получил за это пулю в грудь прямо там, на городской площади, ставшей местом казни.

Прожигая буржуйского доктора насквозь взглядом, полным классовой вражды, вцепившись в рукав белого халата, голосом с визгливыми нотками страха, перепуганный мальчишка требовал спасти его от смерти. На губах уже пузырилась кровь, а он продолжал, тыча в нос свой красный мандат, угрожать расстрелом за неповиновение.

Неисповедимы пути Господни, и кто знает, что было на уме у Господа, но дед спас жизнь этому человеку, вынув пулю, застрявшую в нескольких миллиметрах от сердечной сумки. Может, Господь позаботился не об этой черной душе, а о семье Лабушевых?

Тот комиссар не забыл своего спасителя. Заматеревший на партийных харчах, разжиревший, как напившийся крови клоп, теперь крупный советский функционер, которому предстояла сложная полостная операция: из боязни умереть на операционном столе или еще хуже – быть зарезанным на этом самом столе, – он вспомнил о земском враче, когда-то спасшем ему жизнь.

Семья Лабушевых переехала в Ленинград. Дед получил должность главврача ведомственного госпиталя и трехкомнатную, просто огромную по советским меркам квартиру. Его пригласили в угрюмое, будто нависшее над тротуаром, высокое здание. Проводили в просторный кабинет с большим портретом Сталина на стене и, поменьше, Дзержинского. Хозяин кабинета в отличном костюме-тройке (черные кожанки, звезды на фуражках и кобура с маузером уже были не в моде) подождал, пока секретарша расставит на столе стаканы с чаем в серебряных подстаканниках и выйдет, закрыл за ней дверь на ключ и пересел поближе к гостю. Ослабив узел галстука, словно тот мешал ему дышать, расстегнул воротник рубашки, достал цепочку с кусочком покореженного металла. Ту самую пулю. Сжал в кулаке и, придвинувшись почти вплотную, с лихорадочным блеском в глазах выдохнул:

– Заговоренный я! Понимаешь! Заговоренный…

Поцеловал реликвию и спрятал обратно. А потом, подскочив с места, стал нервно расхаживать по кабинету. Нервишки у бывшего комиссара пошаливали, да так, что от страха выцветала радужка глаз, делая их стеклянными шариками. Нелегко, оказалось, быть иродом. Стоять по самое горло в крови убиенных и не захлебнуться. Дед не успел сделать ему операцию. Тот застрелился в своем кабинете. Засунув дуло пистолета себе в рот и заляпав мозгами портреты апостолов коммунизма.

Добровольно уйдя из жизни, он сохранил имя верного сталинца незапятнанным. Следующая волна чисток и репрессий не коснулась тех, кому покровительствовал этот человек. В тот раз беда обошла семью Лабушевых стороной. Но незадолго до войны вороньими крыльями она постучалась и к ним в окно. Неожиданно из семьи ушел отец, бросив их с матерью. Это оглушило Константина Павловича (тогда еще просто Костика) настолько, что он даже не мог заплакать. Стоял под дверью в спальню и слушал рыдания матери, закрывшейся внутри. К нему подошел дед, обнял внука, сказал:

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});