Святая Русь - Дмитрий Балашов

Однако сдаваться Пимен не собирался. Он думал. И все более приходил к заключению, что ему надобно во что бы то ни стало опередить патриарших послов, а тогда в Константинополе он подкупит кого надобно русским серебром. Заемными грамотами через фряжских и греческих купцов, дабы не везти с собою веское серебро, Пимен запасся еще на Москве, употребивши на то значительную часть церковной казны, собиравшейся им «с насилием многим».

«Деньги! Деньги решают все! Токмо уйти, токмо опередить!» – так думал этот человек, глава русской церкви, и не было в нем даже искры, даже догадки, что далеко не все в жизни решается серебром, а наипаче того в делах духовных, в делах веры! Даже и проблеска того не брезжило в воспаленном ненавистью и вожделением мозгу духовного главы великой Руси!

Да, он умел хозяйничать. Мы сказали бы теперь, что он был неплохим организатором, даже политиком неплохим, и даже умел привлекать к себе иные сердца. Но в нем не было главного – не было света. Он был темен, темен настолько, что до сих пор не почуял своего греха, греха соучастия в убийстве Михаила-Митяя. И, верно, с легкостью повторил бы преступление в борьбе за власть и митрополичий престол.

Он сидел в тесном корабельном нутре. Малое оконце под самым потолком, к тому же ради водного бережения на три четверти задвинутое заслонкою, почти не пропускало света. Качался пол, качались и поскрипывали дощатые стены. Иеродьякон Горицкого Переяславского монастыря, преданный Пимену до последнего воздыхания, сидел напротив, готовно уставясь в пронзительный, набрякший, будто бы притиснутый лик Пимена, и внимал жалобам и гневным филиппикам господина своего. Что делать, не ведали оба, и оба все более склонялись к единственному, как казалось им, возможному решению: раз уж не можно подкупить сущих с ними греков, следовало бежать, бежать и во что бы то ни стало опередить патриарших послов!

У Пимена через тех же фрягов-менял и торговых гостей, имевших зуб на великого князя Дмитрия после Некоматовой казни, было подготовлено убежище в Кафе, но как до него добраться?

– И корапь дадут! – говорил Пимен, суетясь неспокойными пальцами рук и вздрагивая. – И корапь! – повторил он со страстною тоской.

– Быть может, в Сарае? – начал нерешительно горицкий иеродьякон.

– Следят! Наверх изойду, и то следят! К набою приникну – глядят, сказывают: не упал бы в воду! Ведаю я, о чем ихняя печаль! За кажной ладьею, за кажным челноком утлым следят! Слуги и то разводят руками! А уж когда диким полем повезут… Тамо бежать – костью пасть в голой степи!

Замолкли. Утупили взоры, слушая плеск воды и равномерные удары волн в борт судна.

– В Сарае надобно попытать! – сказал наконец горицкий иеродьякон. – Токмо так!

– Поймают, закуют в железа! – с безнадежностью выдохнул Пимен.

– Разве платье сменить? – предложил, подымая взор, горицкий иеродьякон.

«Грех!» – подумали оба, и оба промолчали. В самом деле, семь бед – один ответ!

Так вот и получилось, что в шумном Сарае, пока греческие иерархи доставали лошадей и волов для долгого путешествия, митрополит Пимен, изодевшись в платье бухарского купца и увенчавши голову чалмою, вышел, не замеченный стражею, из задней калитки палат сарского епископа (они же являлись и митрополичьим подворьем в Орде), вышел в сопровождении тоже переодетого горицкого иеродьякона и исчез. Исчезли и несколько слуг, верных опальному митрополиту, исчез ларец с грамотами и заемными письмами.

И ничего не оставалось делать, как, пославши покаянное письмо на Москву великому князю Дмитрию и другое в Константинополь, ехать дальше, на Киев.

– Ежели и Киприан не сбежит! – невесело шутили послы. – Или не откажется ехать с нами!

До вечного города беглый русский митрополит добрался уже спустя месяцев пять, долгим кружным путем, но добрался-таки, чтобы найти нежданную защиту себе в главном вороге своем, Федоре Симоновском. Но об этом – после.

Глава 22

Полки Владимира Андреича были стянуты отовсюду, даже с литовского рубежа. Оку переходили по трем наведенным мостам, и от множества ратных, от бесчисленной конницы, от сверкания шеломов и броней, от леса копейного, от яркости знамен и одежд знати на светлой зелени весенних полей и покрытых зеленым пухом березовых рощ весело становило на душе.

Рязанские редкие разъезды, не принимая боя, уходили в леса. Напуска вражеских воев во время переправы, чего Владимир Андреич опасился более всего, не произошло. Боброк предупреждал, впрочем, что Олег скорее всего оттянет войска с обережья, дабы пронский князь не ударил ему в спину. В припутных деревнях было пусто, жители ушли, уведя скот.

Рати растягивались широкою облавой. Где-то там, за лесами, начинались первые сшибки, и Владимир Андреич скакал от полка к полку, строжа и направляя. Но сшибки как начинались, так и оканчивались, враг уходил, и внутренним чутьем полководца серпуховский князь уже начинал ощущать смутную угрозу в этом непрестанном увертливо-непонятном отступлении.

Ночь (это была уже вторая ночь на рязанском берегу) расцветилась кострами. На многие поприща растянулся широко раскинутый стан. В воеводском шатре за походною трапезой начальные воеводы ратей – кто по-татарски скрестив ноги, кто прилегши на ковер, с удовольствием чавкая с обострившимся после Поста аппетитом, въедаются в жаренную на костре кабанятину, запивают квасом и медовухой, обсасывают пальцы (редко кто припас с собою рушник). Поглядеть со стороны – те же степняки!

– Одного не пойму! – говорит воевода левой руки, боярин Андрей. – Почто от пронского князя ни вести, ни навести! Обещал встретить нашу рать еще вчера!

Окольничий Яков Юрьич Новосилец, отвалясь от трапезы и обтерев усы и бороду, говорит раздумчиво:

– Женок с дитями да с коровами далеко увести не мочно! Где-то есь они тута! А коли смердов настигнем, то и Олегу от боя не уйти! Не бросит же он своих рязан на расхистанье!

Владимир Андреич, до того с аппетитом обгрызавший кабанью лопатку, хмурится. То, что они пришли сюда отвечать грабежом на грабеж, не больно любо ему.

– К прончанам послано! – возражает отрывисто. – Должно уже нашим и воротить! (И опять с тревогою: почто то долго нету вестей от пронского князя?!) – Прямо на Переяслав идти, да и вся недолга! – возглашает кто-то из пирующих. – Силы вон что черна ворона, неуж не возьмем с ходу?!

– Взять-то возьмем! – раздумчиво тянет Владимир Андреич и опять чует прежнюю тревогу и неудобь. – Возьмем, конешно! А не того ли и хочет от нас Олег?

Замысел противника угадать – половина победы. Но – не угадывалось! И это долило паче всего. Отбросив обглоданную кость, князь поднялся и вышел из шатра, в темь. Тотчас к нему додошел от костра серпуховский воевода и боярин княжой, Алексей Григорьевич. Владимир заговорил зло, дал себе волю: там, в шатре, приходило молчать:

– Полки раскиданы по всей Мече, аж до Осетра! Прончане не подошли доселева, и где князь Олег – неведомо!

– Прончане, чаю, и не подойдут! – угрюмо отозвался Алексей.

– Почто?! – едва не выкрикнул князь и прежде ответа понял: да, вот оно, первое из того, чего опасался сразу!

– А по то, – возражает боярин, – что, видать, поладили с Олегом они!

Али и не ссорились вовсе! Бой бы был на той стороне, какое ни на есь знатье дали нам! А и мы б услыхали! А так… И сторожа наша, что послана встречь, почитай, вся в полон угодила!

Говорит боярин, и с каждым словом его понимает Владимир Андреич, что тот прав… И опять сблодили Акинфичи, что уверяли в якобы верности князю Дмитрию пронского володетеля!

И что теперь? Михайлу Андреича Полоцкого с лучшими силами – к Переяславлю Рязанскому, с литовскою ратью, с волочанами, с коломенским полком! Пусть тотчас переходят Вожу! Не выдержит Олег! Выманим!

Приказал, и полегчало вроде, когда в стане началось шевеление и плохо выспавшиеся ратные, ворча, истянулись торочить коней.

«А полк с Осетра заворотить назад, пущай охраняет тылы!»

(Додумывалось уже по пути!) Сам, не возвращаясь в шатер, потребовал коня, взмыл в седло. А все долило: чего-то, главного самого, не додумал! Да и теперь додумал ли, посылая литвина с полком на Рязань?! Или уж всеми силами переходить Вожу?!

Так и не спал уже до утра, провожая и наряжая полки. А утром, почуяв наваливший на него сон, залез в шатер на час малый, дабы соснуть, и, пока спал, все и произошло.

Полк, подвинутый к Осетру, обрел наконец противника и вступил в бой, медленно продвигаясь вперед и совсем не чая, что его обходят другие, множайшие силы. Когда воеводы обнаружили свою промашку, отходить стало поздно. Все же гонца с просьбой, вернее, мольбою о помощи, воевода отослать сумел. И в те же часы и минуты на левом, двинутом за Вожу крыле войска, куда ушел Михайло Андреич Полоцкий, завязалась новая яростная сшибка.