Бешеный прапощимк части 1-9 - Дмитрий Зурков

Поворачиваюсь и опускаюсь на корточки перед девчонкой, ревущей в беззвучной истерике. В ее глазах сквозь животный страх появляется проблеск робкой, еще неосознанной, дикой надежды. На то, что боли и унижения больше не будет. Не отдавая себе отчета, ни думая ни о чем, произношу фразу, от которой уже не смогу отступиться:

— Не плачь, маленькая. Больше тебя никто не тронет…

Протягиваю руку, чтобы погладить ее по голове, она судорожно съеживается, повторяя свое сходство с маленьким пушистым зверьком, но потом расслабляется, и мои пальцы скользят, по головке, судорожно вздрагивающей от плача, по растрепанным белесым волосенкам. С огромным трудом сдерживаюсь, чтобы не развернуться и не покрошить ту стерву прямо на крылечке. Сзади, судя по шагам, появляются другие персонажи.

— Господин официер! Ви таки извините, что я к вам обращаюсь, но что здеся происходит?

А вот это уже «крыша» нарисовалась. Бандерша, или, как их все называют «мамочка». Толстая еврейка лет сорока, одетая в «последний писк моды», как это понимают в трущобах, сшитый где-нибудь рядом в ближайшем подвале за копейки. Образ дополняет сложносоставной аромат, состоящий из запахов селедки, жареного лука и недавно употребленной водочки. Чуть позади нее маячат два колоритных типчика. Один — мелкий, худой, остроносый, с нагловатыми бегающими глазенками, одетый типично по-пролетарски. Штаны в сапоги, давно не стиранная рубаха-косоворотка с плетеным из узких полосок кожи ремешком, мятый пиджак явно с чужого плеча. Второй одет поприличней. Темно-серая пиджачная пара в мелкую клетку с относительно белой сорочкой и полагающейся в таком случае бабочкой, штиблеты и черный котелок. Мордочка с закрученными усиками довольно упитанная, здорово смахивает на наглого обожравшегося кота. Пытается пристальным, не очень приятным взглядом просверлить во мне дырку.

Мамочка быстро просекла ситуацию и решила навести порядок так, как она это понимала:

— Ривка! Шмара подлая…

Далее изредка были понятны только отдельные слова, характеризующие физиологию и поведение последней и относящиеся к ненормативной лексике, разбавленные пулеметной скоровоговоркой на идиш. В конце второй минуты жрица любви была уведена внутрь кабака «котом» в шляпе, отхватив по пути хорошую плюху, а бандерша снова обратилась ко мне:

— Я таки жутко извиняюсь, господин официер. Я — Рахиль, мине тут усе знают. А ето — мои дефочки: Сима и Магда. И я таки скажу вам по секрету, господин официер, любая из них могёт подарить такое блаженство мущщине, — при этих словах толстая сводня закатила глаза и причмокнула языком. — Какого он таки никогда не видел! Какую из них господин официер выберет?

Слух покоробил насмешливо-презрительный тон, которым все было сказано. Как бы между строк читалось, мол, не ерепенься, бери шалаву, гони деньги и отваливай. Всепоглощающим смерчем в голове проносится обжигающая бешеная злость, которая спустя мгновение уступает место холодной ярости.

— Я уже выбрал. Ее. — Показываю рукой на малявку, пытающуюся спрятаться у меня за спиной. — Сколько?

— Таки господин официер ошибается. Ето — прислужка, взятая из жалости. Выберите любую мою дефочку, и таки не пожалеете. — Мамочка не скрывает торжества в голосе. — Но мы уфсегда рады услужить господину официеру. Если он хочет именно вот ее, таки мы — согласны. Но ето будет стоить дороже. Тридцать рублёв…

Далее по ее логике должна следовать сцена торговли с присущим циничным нахваливанием первосортности и нетронутости «товара». Придется ее огорчить.

— Тридцать рублей? — Хорошо, что заначка в кармане, взял на всякий пожарный. — Хорошо. Я даю деньги и забираю девочку. Навсегда!

Вот так, немая сцена. Правда, бандерша быстро спохватывается.

— Таки ето невозможно, господин официер! Она… не отработала свой долг! А ето ишо… двадцать рублёв!..

Долг, говоришь? У маленькой девчонки? Перед содержательницей притона?.. А-га, щас! Небольшой шаг вперед, слегка наклоняюсь, стараясь не дышать исходящими кухонными ароматами, к которым присоединился еще и запах пота, говорю негромко, чтобы слышала только она и ее «секьюрити»:

— Ты так дешево ценишь свою жизнь, старая сволочь? Только вот пикни еще что-нибудь, я устрою тебе похороны на всю сумму… Тридцать рублей! Всё!

Подручный «пролетарий» пытается вклиниться между нами, затем, наклонясь, тянется к голенищу, где, скорее всего что-то спрятано. Демонстративно перехватываю ножны левой рукой, чтобы удобней достать шашку, и смотрю ему прямо в глаза. Тот, все поняв, замирает, потом медленно выпрямляется. Достаю из кармана портмоне, вынимаю купюры и, якобы нечаянно, роняю их на землю.

— Деньги теперь твои. Девочка теперь моя. — Никто не возражает и не шевелится. Поворачиваюсь, беру в свою руку маленькую ладошку. Если этот придурок все-таки возьмется за нож, — услышу, и пусть потом не обижается. За железо хвататься «пролетарий» побоялся, только прошипел сквозь зубы обычную блатную страшилку:

— Еще встретимся, фрайер. Кокну пером, будет тебе амба и ша…

Никогда не был знатоком воровского жаргона, но кто сказал, что солдатский диалект русского языка девяностых годов двадцатого века сильно от него отличается?

— А ты кто таков, сявка позорная, чтобы меня на перо ставить, а? — Медленно поворачиваюсь к придурку. — Ну-ка, обзовись, чушок, погоняло свое ляпни!.. Твой номер — шестой и твое место — у параши, усёк?..

Вот теперь точно-немая сцена. Я так думаю, что в начале века офицер русской армии, разговаривающий на фене — это что-то!

* * *

Идти быстро мы не могли, — все же десятилетний ребенок, еще и после всего пережитого, да и не старались. Прогулочным шагом шагали по улочкам, провожаемые недоуменными взглядами, — их благородие куда-то и зачем-то ведет за руку маленькую замурзанную оборвашку. Пройдя импровизированный КПП, отправился искать нашего фельдшера и нашел его проводящим занятия с ротой по оказанию первой помощи. Препоручив личный состав санинструктору, наш эскулап быстренько провел у себя в медпункте осмотр девчонки, попытавшейся при этом снова испугаться и успокоившейся только в моем присутствии, и выдал заключение:

— Ничего страшного, Вашбродь, не найдено. Кожа чистая, паразитов нет. Нос разбит, но не сломан, на левой щеке — гематома, пройдет через недельку. — И уже другим тоном добавил. — Кто ж ее так?.. Дите ж еще совсем.

— Да есть тут в городе… некоторые…

«Племяшка», вовсю командовавшая на кухне, отнеслась к нашему появлению более эмоционально:

— Дзядечку Камандзир!.. Йёй, божачки! Адкуль жа таки цуд? — Ганна прижимает ладони к щекам. — Цябе як завуць?

— А… Алеськай мамка кликала…

— Пойдзь сюды, малЕнькая!.. Не трэба баяцца. — Видя, что та не решается пошевелиться, девушка сама подходит ближе и тихонько обнимает малявку, затем вопросительно смотрит на меня.

— Ганна, будь добра, ее нужно отмыть, накормить, напоить и спать уложить. Почти, как в сказке. Девочка остается здесь, с нами. Освоится, будет тебе вон помощницей.

— Гэта мы — зараз. Тольки вады падагрэем… Астап, Микола, гатуйце далей без мяне!..

Через пару часов забегаю проведать найденыша и посмотреть, как там у нее дела. Дитенок уже спит, свернувшись в маленький комочек на Ганниной кровати, а «племяшка» тихонько гладит ее по голове и украдкой вытирает глаза. Обернувшись на шорох, хочет подняться, машу ладонью, мол, сиди. Спрашиваю шепотом:

— Все в порядке?

Ганна в ответ кивает, потом также тихо шепчет:

— Адкуль яна?

— На улице нашел. Обижали ее. Больше, думаю, не будут…

— Мы тут пагаварыли… Яё з братикам бацьки прадали у горад…

— Как это продали?.. Они что, вещь какая-то? — Чего-то в этой жизни я не понимаю. — Как можно продавать своих детей?

— Лесячка казала, што да них у вёску прыехау якисци пан Бенямин. Пагаварыу з бацьками, абяцау малых да дела у горадзе прыставиць. Маци была супроцив, але бацька з им выпили шклянку гарэлки, да бумагу падписали. Гэты Бенямин дау дзесяць рублеу и забрау яе и брацика. Прывез у Минск и аддау дзяучынку мамачцэ Рахели у паслужницы. А хлапчука, яго Данилкам кличуць, узяли учыць вараваць з кишеняу…

— Даже так? Ну-ну… Значит, придется еще раз в гости к этим гнидам наведаться. — Ободряюще улыбаюсь девушке. — Забрали девчонку, заберем и пацана.

— А кали не аддадуць?

— Отдадут. Жить захотят — отдадут, еще и спасибо скажут… Все, спите, я завтра зайду…

К отбою уже все знали, что «в нашем полку прибыло». Парни сначала обрадовались, но потом чуть поутихли, когда узнали, что новой «племяшке» командира всего лишь одиннадцать лет от роду. Но поглядеть на нее хотели все, и с самого утра крутились возле хозблока, пока рассерженная Ганна не пообещала перекрестить особо рьяных мокрым полотенцем и устроить такой завтрак, какого они долго не забудут. Все это время Алеся, одетая в чистую нательную рубаху, тихонько, как мышка, не смея высунуть носа за дверь, сидела в ее комнатке и ждала, когда высохнет лоскутное платьишко, выстиранное с вечера.