Вальтер Беньямин. Критическая жизнь - Майкл У. Дженнингс

человеку, который скажет, что мне повезло получить возможность гулять, писать и предаваться размышлениям, не беспокоясь о средствах к существованию и живя среди самых прекрасных пейзажей на земле, а Сан-Ремо в самом деле исключительно красивое место? И если кто-либо еще предстанет передо мной и скажет мне в лицо, что жалок и достоин презрения тот, кто, по сути, свил гнездо на руинах собственного прошлого, вдали от всех дел, друзей и средств производства, – услышав все это, я, скорее всего, буду ввергнут в смущенное молчание (C, 465).

Оказавшись в итальянской провинции с ее относительным спокойствием и безопасностью, Беньямин возобновил свою привычку долгих прогулок; кроме того, он много читал и много писал. Благодаря стоявшей в начале декабря почти летней погоде он забирался на высокие холмы вокруг Сан-Ремо и посетил горные городки Буссана-Веккья и Таджа, славящиеся великолепными видами на Средиземное море. Окружающая местность производила на него такое воздействие, что в какой-то момент он попытался заманить в Сан-Ремо Кракауэра, во время их октябрьской встречи в Париже пребывавшего в унынии. Хотя Беньямин не мог обещать ему теплой погоды, он надеялся, что толика уюта Кракауэру не помешает: «Когда становится прохладно… можно устроиться у камина – предмета, к которому я испытываю нежную любовь и который, как вы, может быть, помните, лег в основу всей моей „Теории романа“» (GB, 4:538)[395]. Да и цены здесь были несопоставимы с парижскими; по мнению Беньямина, Дора могла бы предоставить кров и Кракауэру по цене самого дешевого пансиона в городе – за 20 лир в день.

Но по мере того как продолжалась зима, к Беньямину снова вернулись чувства отчаяния и депрессии. Сама жизнь в пансионе оказалась более трудной, чем он предполагал: едва он поселился у Доры, как явились рабочие. Шум, производимый каменщиками и водопроводчиками, навевал ему воспоминания о недостроенном доме на Ибице. «Иногда я спрашиваю себя, – писал он 25 ноября Гретель Адорно, – не предначертано ли мне судьбой или звездами проводить свои дни на стройке» (BG, 124). Впрочем, неврастения была самой незначительной из его проблем. Беньямин был ежедневно окружен иностранными туристами и приехавшими на воды курортниками, которых он называл тупицами, считая, что «едва ли я могу ожидать от них чего-либо стоящего» (BS, 149), но рядом не было никого, с кем бы он мог делиться идеями. Так получилось, что во всей округе единственными немцами, имеющими склонность к интеллектуальным занятиям, были Оскар Гольдберг и члены его кружка. «Я угодил прямо в логово настоящих Еврейских Магов. Ибо здесь обосновался Гольдберг, который отрядил своего ученика [Адольфа] Каспари в местные кафе, пристроил Wirklichkeit der Hebräer [ «Еврейская реальность» (1925), одна из главных работ Гольдберга] в местный газетный киоск, а сам – кто знает? – вероятно, проводит время в казино, где проверяет истинность своей нумерологии» (BS, 148). Слишком хорошо помня свой опыт общения с Гольдбергом в начале 1920-х гг., Беньямин избегал всяких контактов с его гостями и шел на все, чтобы только не здороваться с ними. Даже городские кафе, обычно служившие для него прибежищем в подобных ситуациях, не могли ничем ему помочь, потому что он находил их «еще более мерзкими, чем кафе в самых крохотных итальянских орлиных гнездах» (BA, 59). В Сковсбостранде он был лишен элементарных возможностей для проведения изысканий; теперь же, в Сан-Ремо, интеллектуальная изоляция оказала на его работоспособность еще более катастрофическое воздействие. «Хуже всего то, – писал он Шолему к концу года, – что во мне нарастает усталость. А ее непосредственной причиной служит не столько уязвимость моего существования, сколько изоляция, в которой я то и дело оказываюсь из-за превратностей судьбы» (BS, 149).

В итоге, как и во многих других подобных случаях, его охватило отчаянное желание оказаться где угодно, но только не здесь. Беньямин все еще надеялся, что Хоркхаймер позовет его в Америку, но понимал, что это маловероятно. И когда Шолем, оставивший все надежды на то, что Беньямина удастся превратить в убежденного приверженца иудаизма, в конце ноября предложил ему совершить короткий, трех– или четырехнедельный вояж в Палестину, который можно было бы финансировать за счет чтения лекций или каким-либо подобным образом, Беньямин откликнулся с той же готовностью, с которой он ответил на вопрос Хоркхаймера о посещении Америки. В начале 1935 г., когда эти планы стали принимать более определенные очертания, Шолем предложил на выбор Беньямину весенний или зимний визит. Беньямин выбрал зимний вариант, подчеркивая, что не сможет выбраться раньше, так как опасался подвергнуть риску свои связи с институтом, вступившие в критический этап. «Как я уже писал тебе раньше, женевский институт, среди стропил которого, как ты знаешь, теряется крайне потрепанная нить моей жизни, переезжает в Америку. Поскольку мне необходимо любой ценой поддерживать личные контакты с его руководством, возможная европейская поездка одного или двух его наиболее влиятельных представителей, с которыми я там поддерживаю контакт – речь идет о директорах или как минимум членах администрации, – является событием, которое я просто не могу игнорировать» (BS, 153). Шолем воспринял это письмо как неожиданно откровенное выражение сомнений Беньямина, связанных с институтом; в любом случае ссылка на «Процесс» Кафки (упоминание о стропилах и нити) указывала на психологическую дистанцированность Беньямина от Хоркхаймера и его коллег, а также на неясность поступков и мотивов этой группы, по крайней мере в том, что касалось него (BS, 153n1).

Беньямин, как часто с ним бывало, находил убежище от своих несчастий в снах. Он рассказывал Кракауэру о сне, в котором его «ангел-хранитель» привел его к Бальзаку. «Нам пришлось долго идти прямо по сочным зеленым лугам, сквозь ясеневые и ольховые рощи; все деревья указывали в том направлении, куда я должен был идти, и, наконец, в беседке, увитой листвой и зеленью, я увидел Бальзака, который сидел за столом, курил сигару и писал один из своих романов. Его достижения при всем их величии мгновенно сделались для меня более понятными, когда я подметил неописуемую тишину, окружавшую его в этом зеленом уединении» (GB, 5:27). В начале 1920-х гг., когда Беньямин активно пытался получить университетскую должность, ему приснилось, как он встретился с Гёте в кабинете у поэта (см.: SW, 1:445–446); сейчас же, в своем собственном уединении среди зелени Сан-Ремо, Беньямин повстречал Бальзака (с сигарой, напоминавшей о Брехте), работающего примерно в тех же условиях, которые он сам находил столь продуктивными на Ибице. Этот сон о великом произведении, рождающемся среди тишины, красноречиво говорит об амбициях Беньямина, подрывавшихся его неспособностью найти место, которое бы «благоприятствовало если не моим взорам, то моим трудам и