Политическая биография Сталина - Николай Капченко

Сталин в числе других членов большевистского руководства во главе с Лениным решительно и категорически выступил против такого политического демарша. По его убеждению, — и это соответствовало реально сложившемуся в то время положению дел в столице и в стране — данная политическая акция означала фактический раскол в партии, смертельную угрозу делу революции вообще. Большинство ЦК направило «подписантам-оппозиционерам» ультиматум, грозя тем, что настаивание на их требованиях поставит их вне рядов партии. «Разумеется, раскол был бы фактом крайне прискорбным. Но честный и открытый раскол сейчас несравненно лучше внутреннего саботажа, срывания своих собственных решений, дезорганизации и прострации»[675] — говорилось в ультиматуме, подписанном в числе десяти большевистских деятелей и Сталиным.

Думаю, что нет необходимости входить в детали кризиса, связанного с требованием части большевиков сформировать однородное социалистического правительство. Замечу лишь, что в конце концов он был разрешен в итоге длительных переговоров и консультаций противостоящих сил на базе компромисса, в соответствии с которым чисто большевистское правительство пополнилось рядом новых членов из числа левых эсеров.

Приведенный факт — лишь одна иллюстрация сложности и противоречивости положения в первые дни и недели после взятия большевиками власти. Как видно из документов, Сталин в этот период занимал позицию твердой и безоговорочной поддержки Ленина. Видимо, это обстоятельство, помимо других, способствовало тому, что в первые послеоктябрьские недели и месяцы Сталин стал пользоваться особым доверием Ленина. Лидер большевиков лишний раз смог убедиться в том, что на этого человека вполне можно положиться в самых серьезных, самых кризисных ситуациях.

А то, что ситуация носила действительно кризисный характер, нет никаких сомнений. После захвата власти руководящая группа большевиков во главе с Лениным, куда входил и Сталин уже не на правах «подмастерья», а мастера революционной борьбы, столкнулась с сопротивлением не только в своей партии, но, по существу, всего остального пестрого политического спектра страны. Г.В. Плеханов, «первоучитель русской социал-демократии», как он отрекомендовал сам себя, обратился с «Открытым письмом к петроградским рабочим». В нем он со всей решительностью осудил Октябрьский переворот, сославшись на слова Энгельса, что для рабочего класса не может быть большего исторического несчастья, как захват политической власти в такое время, когда он к этому не готов. Плеханов предрекал, что русский пролетариат не совершит социальной революции, а только вызовет гражданскую войну. Он предупреждал о тяжелых последствиях, связанных с захватом власти большевиками, и призывал рабочий класс высказаться «твердо и решительно против политики захвата власти одним классом или, — еще хуже того, — одной партией»[676].

Плеханов ошибся в том, что русский пролетариат не совершит социальной революции. Но он не ошибся в том, что эта социальная революция повлечет за собой гражданскую войну. Роковое пророчество Плеханова (да и не его одного) сбылось, но сам по себе этот факт отнюдь не ставит под вопрос закономерный характер и неизбежность Октябрьской революции. В более широком и более глубоком историческом понимании Октябрьской революции гораздо ближе к истине, к осознанию закономерности именно такого хода событий, был другой выдающийся русский мыслитель и философ — Н.А. Бердяев, бывший принципиальным политическим противником большевизма. За что, кстати сказать, в числе других и был выслан из Советской России в 1922 году. Позднее, размышляя над историей русского коммунизма, он пришел к следующему выводу: оценка Марксом крестьянства как реакционного класса не отвечала реалиям России, ее историческому пути. Далее Бердяев приходит к такому, вроде бы парадоксальному, но в своей истинной сущности правильному заключению: «Ортодоксальный, тоталитарный марксизм запретил говорить о противоположности интересов пролетариата и крестьянства. На этом сорвался Троцкий, который хотел быть верен классическому марксизму. Крестьянство было объявлено революционным классом, хотя советскому правительству приходится с ним постоянно бороться, иногда очень жестоко. Ленин вернулся по-новому к старой традиции русской революционной мысли. Он провозгласил, что промышленная отсталость России, зачаточный характер капитализма есть великое преимущество социальной революции. Не придется иметь дело с сильной, организованной буржуазией. Тут Ленин принужден повторить то, что говорил Ткачев, а отнюдь не то, что говорил Энгельс. Большевизм гораздо более традиционен, чем это принято думать, он согласен со своеобразием русского исторического процесса. Произошла русификация и ориентализация марксизма»[677]. Конечно, в приложении к роли Сталина в период двух революций, было бы сплошной натяжкой говорить, что он уже тогда внес существенный вклад в русификацию марксизма, в то, чтобы марксизм как теория опирался на российскую почву, исходил из конкретных российских условий. Но если преувеличением будет такое утверждение, то не менее ошибочным будет и отрицание того, на мой взгляд, неоспоримого факта, что он постепенно становился именно на этот путь русификации марксизма, на тот путь, который в конечном итоге сделал поворот во всей его политической философии. Направлением и содержанием такого поворота было постепенное, но неуклонное движение в сторону русского исторического государственного мышления.

* * *

Итак, свершилось то, о чем никто из большевиков, включая самого их вождя, не могли и мечтать даже в самых фантастических сновидениях. Они стали у государственного кормила такой огромной страны, как Россия. Причем обрели власть в условиях, назвать которые тяжелыми и трудными, значит ничего не сказать. Да и сам термин «взяли власть» фактически еще не обрел какого-либо реального содержания. От формального провозглашения новой власти до ее утверждения в качестве таковой простирался поистине тяжкий и длительный тернистый путь.

Отклоняясь немного от предмета моего рассмотрения, хочу сделать одно замечание. С самых первых лет революции на нее были обрушены потоки клеветы и грязи, замешанные на ненависти, страхе и бессилии, слившиеся в одно неистребимое стремление — опорочить революцию, доказать, что она-де и произошла чуть ли не на пустом месте. Мол, до первой мировой войны ситуация в стране была стабильной и страна семимильными шагами шла к процветанию. Вот только антинациональные козни большевиков и разрушили здание великой империи! Несостоятельность подобной точки зрения давным-давно доказана серьезными историческими исследованиями, а кроме того, и откровенными признаниями самих представителей правящих кругов. Но после развала Советского Союза и провозглашения «независимости России» миф о якобы вступавшей в эру всеобщего процветания и социального благоденствия страны снова был реанимирован (разумеется, прежде всего в антисоветских и антикоммунистических целях) и постоянно рефреном звучит в устах некоторых современных деятелей.

Позволю привести красноречивое свидетельство ярого врага Советской власти и приверженца монархии И. Солоневича: «Староэмигрантские песенки о России, как о стране, в которой реки из шампанского текли в берегах из паюсной икры, являются кустарно обработанной фальшивкой: да, были и шампанское и икра, но — меньше чем для одного процента населения страны. Основная масса этого населения жила на нищенском уровне. И, может быть, самое характерное для этого уровня явление заключается в том, что самым нищим был центр страны, — любая окраина, кроме Белоруссии, была и богаче и культурнее. На «великорусском империализме» великороссы выиграли меньше всех остальных народов России.

Тем не менее, именно Великороссия построила Империю»[678].

Однако не будем попусту гадать и рассуждать относительно того, как бы сложилась историческая судьба России, не случись Октябрьская революция, в корне изменившая судьбы не только всей страны, но и каждого, буквально каждого ее гражданина. Для некоторых людей перемены в их собственных судьбах, в частности, для Сталина, были подобны некоему геологическому разлому, разделившему жизнь на две качественно различные эпохи — дореволюционную и послереволюционную.

Сталин из подпольщика-революционера превратился в государственного деятеля. На страницах биографии Сталина, написанной Троцким, встречаются многие яркие и меткие мысли и замечания, точные и образные аналогии и гипотезы. К их числу, с известными оговорками, можно отнести и финальную часть первого тома его сочинения, где он пишет о значении данного поворота в судьбе своего неизменного оппонента: «Та неизмеримая дистанция, которая отделяла в эпоху царизма подпольного революционера от правительства, сразу исчезла. Власть стала близким, фамильярным понятием. Коба освободился в значительной мере от своего провинциализма, если не в привычках и нравах, то в масштабах политического мышления. Он остро и с обидой почувствовал то, чего ему не хватает лично, но в то же время проверил силу тесно спаянного коллектива одаренных и опытных революционеров, готовых идти до конца. Он стал признанным членом штаба партии, которую массы несли к власти. Он перестал быть Кобой, став окончательно Сталиным»[679].