Битва за Рим (Венец из трав) - Колин Маккалоу

Братство под эгидой Луция Декумия занималось и иной деятельностью, несколько отличавшейся от уборки перекрестка. Когда дядя и одновременно отчим Аврелии, Марк Аврелий Котта, купил для молодой женщины инсулу, что означало выгодное вложение ее приданого, эта достойная уважения матрона вскоре обнаружила, что в ее владениях обитает некоторое количество вымогателей, которые получают деньги с местных торговцев и лавочников, навязав тем «защиту от возможного насилия». Аврелия скоро положила этому конец. Точнее сказать, Луций Декумий и его братья перенесли свою деятельность в другие районы, и их жертвы никогда больше не появлялись в окрестностях дома Аврелии.

Примерно в то же самое время, когда Аврелия приобрела свою инсулу, Луций Декумий подыскал себе дополнительное занятие, которое отнюдь не претило его натуре и недурно пополняло его кошелек: он стал наемным убийцей. Хотя об этих его тайных делах ходили только слухи, те, кто знали Луция Декумия, безусловно верили в то, что он причастен ко многим смертям в политических и торговых кругах — как в самом Риме, так и за его пределами. То, что никто даже не решался беспокоить смотрителя перекрестка, не говоря уж о том, чтобы задержать его, было следствием его ловкости и смелости. Он никогда не оставлял улик; И тем не менее характер его прибыльного занятия был известен в Субуре всем и каждому; как выражался сам Луций Декумий, если никто не знает, что ты убийца, никто не предложит тебе работу. Свое участие в иных делах он решительно отрицал, и в этом тоже ему безусловно верили. Слышали, например, как он говорил про убийство Азелиона: это было делом рук неумелого любителя, который подверг Рим опасности, убив авгура при исполнении его обязанностей и в священном облачении. И хотя Луций Декумий считал, что Метелл Нумидийский Свинка был, несомненно, отравлен, он во всеуслышание объявлял яд женским орудием, недостойным внимания такого профессионала, каким являлся Луций Декумий.

Луций Декумий влюбился в Аврелию с первого взгляда. Его любовь не была ни плотской, ни романтической. Он настаивал, что то было инстинктивное признание в ней родственной души: эта знатная матрона оказалась такой же решительной, храброй и умной, как и он сам. Аврелия сделалась предметом его забот. Все ее дети находили убежище под крылом опытного стервятника. Луций Декумий боготворил юного Цезаря и любил его, по правде говоря, больше, чем собственных двух сыновей, которые уже были почти взрослыми мужчинами и проходили учебу в братстве перекрестка. В течение многих лет он охранял мальчика, часами составлял ему компанию, давая ему до странности честные оценки того мира, который их окружал, и населявших этот мир людей; рассказывал, как работает его агентство по вымогательствам и как действует хороший убийца. Не нашлось бы ничего, что касалось бы Луция Декумия и не было известно юному Цезарю. И не было ничего, что было бы юному Цезарю непонятно. Каждому свое: молодому патрицию — одно, римлянину четвертого класса, который был смотрителем перекрестка, — другое. Но это не мешало им быть друзьями. Они относились друг к другу, пожалуй, с любовью.

— Мы, преступники, — низы Рима, — объяснял Луций Декумий юному Цезарю. — Но почему бы нам хорошо не попить и не поесть и не иметь трех-четырех хорошеньких рабынь, у одной из которых такая cunnis, что есть смысл задирать юбку? Даже если мы умно ведем свои дела — а в большинстве случаев это не так, — где бы мы могли раздобыть капитал? Никто не станет распарывать тунику, чтобы воспользоваться ее полотном. Я говорю тебе сущую правду. — Он приложил свой правый указательный палец к носу справа и усмехнулся, показав гнилые зубы. — Только ни слова, Гай Юлий! Ни слова никому! Особенно — твоей дорогой маме.

Секреты бережно сохранялись, в том числе и от Аврелии. Воспитание юного Цезаря было значительно шире, чем она подозревала.

* * *

К полуночи вспотевшие мулы дотащили повозку до армейского лагеря, расположенного сразу же за маленькой деревушкой Тибур. Гай Марий без всякого зазрения совести поднял бывшего городского претора Луция Корнелия Цинну с постели.

Они были знакомы только мельком, поскольку разница в их возрасте составляла тридцать лет, но Цинна приобрел некоторую известность благодаря своим речам в палате как почитатель Мария. Он был хорошим городским претором — первым в Риме военным правителем по причине отсутствия обоих консулов, но столкновение с Италией лишило его шансов пополнить свое личное состояние за срок правления одной из провинций.

Теперь, два года спустя, он оказался без средств, достаточных, чтобы собрать приданое для своих дочерей. Он даже сомневался, что сможет устроить своему сыну карьеру в Сенате, чтобы тот мог продвинуться дальше задних скамей. Письмо Сената, в котором Луцию Корнелию Цинне предоставлялись полномочия командовать на марсийском театре военных действий после смерти консула Катона, не взволновало его. Его ожидала лишь тяжелейшая работа по укреплению структуры, расшатанной самоуверенным дилетантом. «О, где же она, эта плодородная провинция?»

Приземистый человек с обветренным лицом и некрасивым прикусом, Цинна, несмотря на такую внешность, сумел вступить в брак с наследницей богатого плебейского рода, Аннией, предки которой были консулярами в течение двух столетий. Анния родила Цинне трех детей: девочку — теперь ей было пятнадцать лет, мальчика — ему исполнилось семь, и еще одну девочку — сейчас ей было пять. Анния вряд ли могла бы считаться красавицей, но, несомненно, была довольно видной женщиной — рыжеволосая, с зелеными глазами. Старшая дочь унаследовала цвет ее волос и кожи, в то время как двое младших детей были темными, как их отец. На детей мало обращали внимания, пока великий понтифик Гней Домиций Агенобарб не посетил Цинну и не попросил руки его старшей дочери для своего старшего сына Гнея.

— Мы, Домиций Агенобарбы, любим рыжеволосых жен, — напрямую заявил великий понтифик. — Твоя девочка, Корнелия Цинна, соответствует всем требованиям, которые я предъявляю к будущей жене моего сына: она достигла нужного возраста, знатна, и у нее рыжие волосы. Вначале я присматривался к дочери Луция Суллы. Но та, к сожалению, выходит замуж за сына Квинта Помпея Руфа. Однако твоя дочь подходит нам не хуже. Родовитость и, я надеюсь, недурное приданое?

Цинна сдержал гордыню, молчаливо помолился Юноне Соспите и Опе — богине плодородия и возложил все свои тайные надежды на наместничество в какой-нибудь плодородной провинции.

— К тому времени, когда моя дочь станет достаточно взрослой, чтобы вступить в брак, Гней Домиций, у нее будет приданое в размере пятидесяти талантов. Я не могу дать больше. Этого достаточно?

— О, вполне! — обрадовался Агенобарб. — Гней — мой главный наследник, так что ваша девочка будет жить хорошо. Я, насколько мне известно, один из пяти или шести богатейших людей в Риме; у меня тысячи клиентов. Так можем ли мы устроить церемонию обручения?

Все это произошло за год до того, как Цинна стал претором. И вот настало время, когда ему, похоже, придется приносить извинения за самоуверенное предположение, что он отыщет для дочери достойное приданое, чтобы выдать ее за Гнея Домиция Агенобарба Младшего. Если бы средства Аннии не были так связаны условиями завещания, дела пошли бы успешнее, но отец супруги Цинны контролировал ее деньги, и в случае смерти Аннии они не могли перейти к ее детям.

Когда Гай Марий разбудил Луция Корнелия Цинну при свете полумесяца, заходящего на западном небосклоне, тот не имел понятия о возможных последствиях этого визита. Он надел тунику, обулся и с тяжелым сердцем приготовился сообщить неприятные известия отцу того, кто казался наиболее многообещающим юношей.

Великий человек вошел в шатер командующего в сопровождении странного эскорта — человека лет пятидесяти с весьма заурядной наружностью и исключительно красивого мальчика. Мальчик в основном и ухаживал за стариком, и по его манере было очень заметно, что он давно привычен к такой роли. Цинна мог бы принять его за раба, если бы не отсутствие амулета — буллы — на его шее и если бы этот мальчик не держался с большим достоинством. Он вел себя как патриций даже более высокого рода, чем Корнелии. Когда Марий сел, мальчик встал по левую сторону от него, а мужчина — позади.

— Луций Корнелий Цинна, это мой племянник Гай Юлий Цезарь Младший и мой друг Луций Декумий. При них ты можешь говорить совершенно откровенно.

Правой рукой Марий взял себя за безжизненную левую и разместил ее у себя на коленях. Он выглядел менее усталым, чем ожидал Цинна. И владел своим телом куда лучше, чем сообщалось в вестях из Рима. Надо думать, эти новости уже устарели. «Несомненно, все еще внушительный человек. Но можно надеяться, что не грозный противник», — подумал Цинна.