ОНО - Стивен Кинг

В семи бараках было центральное отопление; на окнах — двойные рамы. Эти казармы довольно уютны. В «особом» бараке, где размещалось двадцать семь человек из роты «E», тепло поддерживала старая печь, топившаяся дровами. А с дровами было очень туго. Продуваемый насквозь барак для тепла обкладывался снаружи еловыми и сосновыми ветками. Однажды один из обитателей «особой» казармы вставил в окна двойные рамы, законопатил щели, но в тот день роту «E» отправили на бангорскую базу на технические работы, а когда вечером солдаты, уставшие и продрогшие, возвратились в казарму, все окна были разбиты. Ни одного стекла.

Это было в 1930 году, когда на вооружении все еще состояли бипланы. В Вашингтоне в ту пору прошло громкое дело Билли Митчела, ратовавшего за модернизацию авиации. Военный трибунал разжаловал его из летчиков в писари за «вредные разговоры», раздражавшие начальство. Вскоре Митчел вышел в отставку.

Несмотря на три взлетно-посадочные полосы (причем одна была бетонированная), полетов в Дерри практически не было. В основном занимались муштрой и техническими работами.

В роте «E» служил мой отец. В 1937 году он демобилизовался унтер-офицером, а впоследствии рассказал мне следующее:

— Как-то весной 1930 года, за шесть месяцев до пожара на «Черном пятне», я вернулся с четырьмя приятелями из трехдневного увольнения, которое мы провели в Бостоне.

Когда мы проходили в ворота, то заметили в дверях КПП одного «деда», сержанта откуда-то с юга, здоровенного малого. Он стоял, опершись на лопату, и отряхивал брюки сзади. Морковного цвета волосы, гнилые зубы, весь в прыщах. Этакая обезьяна, разве что не волосатая. Во времена Депрессии таких типов в армии было полно.

И вот мы входим, четверо молодых ребят, только что из увольнения, довольные, отдохнувшие, а по глазам этого типа видно, что он только и ждет, к чему бы придраться. Мы отдали ему честь, точно он был не сержант, а, по меньшей мере, сам генерал Першинг. Все было бы ничего, но то ли апрельский день на меня так подействовал, я возьми да и брякни:

— Добрый день, сержант Уилсон.

Тот прямиком ко мне.

— Ты чего вякаешь? Я тебе разрешил?

— Никак нет, сэр.

Уилсон посмотрел на моих товарищей — Тревора Доусона, Карда Руна и Генри Уитсана, который впоследствии погиб во время пожара на «Черном пятне».

— Я гляжу, этот черномазый больно умный. Я беру его с собой. Давненько он у меня не пахал. А вы, долб…бы, если не хотите лопатить землю, а ну ноги в руки и по казармам. И чтобы не слезать с коек! Приказ ясен?

Делать нечего, ребята повиновались, а Уилсон кричит им вслед:

— А ну бегом марш, пи…болы!

Мои товарищи припустились бегом. Уилсон повел меня к каптерке, вынес оттуда лопату, затем мы отправились в поле, где теперь стоит терминал авиакомпании «Нортист Эйрлайнз Эйрбас». Пришли. Сержант смотрит на меня с ухмылкой, показывает пальцем на землю и говорит:

— Видишь окоп, черный?

Никакого окопа там не было, но я рассудил за благо не противоречить, поэтому ответил: «Так точно, сэр». Уилсон врезал мне по носу, я упал, хлынула кровь и забрызгала всю форму.

— Ни черта ты не видишь. Я приказал одному губастому долбо…у засыпать его, — взорвался Уилсон, и на щеках у него выступили красные пятна. Тем не менее он улыбался; видно было, что отводит душу.

— Слушай мое задание, долбо…б: этот окоп отрыть и поживей. Раз-два, раз-два…

Я копал часа два, а то и больше, так что под конец оказался по шею в земле. Последние два фута шла сплошная глина, по щиколотку натекло воды, и я перепачкался с ног до головы. Уилсон поднялся, подошел к краю окопа и показал пальцем на дно.

— Ну, что ты видишь, черный?

— Окоп, сэр.

— Окоп, верно. Я тут подумал: зачем он мне? Очень мне нужен окоп, вырытый черномазым. Ну, рядовой Хэнлон, вылезай, и чтобы все было засыпано. Живо!

Я принялся засыпать окоп. Когда я кончил, солнце уже село, сильно похолодало. Как только земля была выровнена, сержант подошел ко мне и сказал:

— Ну что ты теперь видишь, черный?

— Землю, сэр.

Уилсон снова меня ударил. Знаешь, Майк, я хотел было броситься на него с лопатой и размозжить ему голову. Конечно, тогда меня бы посадили в тюрьму и белого света мне не видать. Но, поверь, я готов был принять даже тюрьму. Насилу сдержался. А Уилсон кричит:

— Это не земля, долб…б. Это мой окоп. — Аж слюной брызжет. — Ну-ка рой его по-новой, живо!

Я снова принялся копать, затем засыпать яму, и только я ее снова засыпал, сержант кричит мне: зачем зарыл, ему, мол, надо погадить. Я снова отрыл окоп; Уилсон стянул с себя брюки, свесился над краем ямы, выставив свои тощие красные ягодицы, справил нужду и спрашивает:

— Ну, как дела, Хэнлон?

— Отлично, сэр, — отвечаю; я решил: вытерплю все до конца, пока не потеряю сознание или не упаду замертво.

— Хорошо, — говорит Уилсон. — Для начала, рядовой Хэнлон, засыпь этот окоп. Да поживее. Что ты, как таракан сонный?

Я в который раз принялся засыпать яму; вижу по его ухмылке: забава ему еще не прискучила. Тут смотрю: по полю спешит с фонарем приятель Уилсона, и прямо к нам. Оказывается, внеплановая проверка, и Уилсону может влететь, если его не будет в строю. За меня прокричали друзья, так что мое отсутствие прошло незамеченным, а вот друзья Уилсона, если их можно было назвать друзьями, не позаботились о сержанте.

Уилсон отпустил меня. Наутро я стал искать его имя в списке получивших взыскание, но его там не оказалось. Должно быть, он объяснил лейтенанту, что учил одного долб…ба окопному делу и потому пропустил поверку. Вероятно, его даже представили к медали за такую науку и, уж во всяком случае, освободили от наряда по кухне. Вот такие порядки были у нас в роте «E».

Эту историю отец рассказал мне примерно в 1958 году: ему перевалило за пятьдесят, а матери было около сорока. Я спросил, почему в таком случае он вернулся в Дерри, раз такие здесь были порядки.

— Когда я завербовался в армию, мне было всего шестнадцать, — ответил отец. — На комиссии набавил себе несколько годков. Правда, не я до этого додумался — мать посоветовала. Рост был как раз подходящий, так что сошло. Я родился и вырос в Бурго, штат Северная Каролина. С едой было туго. Мясо ели лишь в пору, когда созревал табак, или зимой, когда отец приносил с охоты енота или опоссума. Самое светлое воспоминание о Бурго — это пирог с мясом опоссума, да еще кукурузные лепешки. Когда отец угодил в аварию на ферме и умер, мама решила переехать с Филли Лаубердом в Коринт, где у нее жили родители. Филли Лауберд был самым младшим в нашей семье.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});