Год на Севере - Сергей Васильевич Максимов

дворовому псу.

«Не изловчишься, не наладишься», — жаловался он мне как-то раз после обеда, в котором обычно сменялись оленьи свежие языки вкусными оленьими губами с хреном и самой вкусной рыбой в свете пелядью (salmo corregonus, толстая, горбатая спина, тупое рыло, коническая голова, весом до 7 фунтов) сиговой породы. С ними чередовались осетрина из Оби, привозимая из-за Камня ижемцами, и чир (из породы лососков, salmo nasus, сизая спина, горбатый нос, мелкая чешуя, весом 5—10 фун.) местного нароста.

Князь любил поесть вкусно, хотя и умеренно: ему несли все лучшее и любимое им. Никому не продадут, если он не откажется. Не купит князь — «возьми в подарок, сделай милость, Христа ради, из почтения, за великую твою доброту».

— Вот как трудно исправлять должность, — продолжал объяснять добрейший и кротчайший человек. — По верховьям печорских притоков мешаются с елью кедровые деревья, а по самой Печоре их бывает еще больше. В урожайные годы шишек так много, что начинают не только все грызть орехи, а и на сторону продавать. Сбор — бабье дело. Они вот этакого остолопа возьмут с собой, и он, чтоб угодить бабам и понравиться, возьмет да и срубит благородное дерево. Они, мокрохвостые, сядут да и обирают шишки, как морошку рвут. Соберу их, чтоб избранить и застращать, а иная воструха на мои слова и на глазах вынет из кармана орешки и щелкает, назвать-то плод не умеют — зовут гнидами, — а щелкают, как настоящие белки, в глазах рябит. И здесь плюнешь и отойдешь прочь.

— Не баловство это, — объяснял ответно князь, — а такой неискоренимый обычай, закон какой-то повсеместный. Никакими наказаниями не наладишь. Надо в котлах новых людей вываривать, а старые и наличные все на один покрой и никуда не годятся. Рыбаку нужно щербу (уху) сварить, охотнику на рябах по путикам обогреться: разведут костер и ни один еще из них огняне тушил. Леса горят во всех сторонах, и летним временем только о пожарах и слышишь. Сгорают огромные площади, конечно, безнаказанно, за неимением средств и рук для тушения. Либо сам пожар перестанет от какого-либо случая, либо набежит огонь на реку, домчится до озера, заберется в гнилое и мокрое болото и не совладает с ним — потухнет.

Выбрал я из охотников самого мудрого, степенного человека. Глубоко я его уважал за рассудительность, за солидные и чистые дела, толковал с ним очень долго. Я ему про то, что эти уголья им же на голову, — он вникал и поддакивал. Я уж и успокоился, что нашел рассудительного человека: сейчас мы с ним правила начнем сочинять и писать и пошлем их в палату, а то в министерство. Стали сводить к концу, он и говорит: «Напрасно, князь, пишешь!» Как же, мол, так? «Да тушить огонь, — говорит, — самое пустое дело и труд не в прибыль: Печорский край никогда не может совершенно выгореть». Сказал он это, да еще ногой притопнул; значит, у них скреплено и мирская печать приложена.

Разрешивши для себя эту статью таким положительным и безапелляционным способом, Евс. Осипович обратил свои заботы и внимание в другую сторону. Кстати, от него и не требовали особенных должностных услуг. У него даже виц-мундир с зеленым воротником залежался. Управляющий палатой, навестивший его, почувствовал особенную жалость к тем очевидным страданиям, которые испытывал князь, надевши форму и наглухо затянувшись: мундир оказался до того узким, что начал по швам потрескиваться. Постановлено было тогда же совсем не обращаться к форме никогда и быть за всяко просто, в архалучке грузинского покроя. Князь отбывал ссылку — надо сострадать ему и не беспокоить на месте, обязавшем его совершенно чужим делом. Он успел просиять личными добродетелями; они все и прикрыли, сделав его личность неприкосновенной, от которой нечего требовать, а следует ожидать, на что она, будучи светлой и безупречной, сама соизволит. Да и печорцы, кажется, порешили так:

— Леса, стало быть, охранять не стоит, не уберечь их тебе и не оглядеть всю их целину. А вот охрани ты нас, немощных и беззащитных темных людей, в забвенной сторонушке. Поучи, дай совет, как жить да избывать всякие беды, которые, как крупа с неба, не переставая, сыплются. К кому же прилепиться? Кому же поведать печали и у кого искать защиты и доброго совета?

Зато советам князя охотно следуют самые грубые и несговорчивые люди; решением его все спорщики всегда оставались довольными.

— Батюшка ты наш, — выпевала своим певучим печорским голосом, неблагозвучно растягивая слова, молодая бабенка, при мне, без доклада, прямо ввалившаяся в горницу.

— И не проси, не пойду, — сразу и решительно отвечал ей князь, знавший всех в слободе не только в лицо, но и с изнанки. — Слышал, что родила, сказывали.

Она ему в ноги и поползла по полу. Он даже вспыхнул.

— Я покрещу, а ты перемажешь да наново перекрестишь. Вот тебе (и сунул что-то, конечно, деньги) — и ступай: кумом меня не считай и не зови при наших встречах.

— Церковных всех перекрестил, — объяснял мне хозяин отводной квартиры.

— Родом-то он дальный, сказывали, из какой-то теплой, неверной страны, а веры-то русской сызмальства, — рассказывал хозяин, твердо уверенный в том, что и здесь надо подразумевать привилегию, как некое чудо, доставшуюся в особое исключение перед прочими для их излюбленного человека.

— И всякого парнишку по имени помнит, — добавлял он. — На улице встретит — по голове гладит, даст пряник, либо калачик. По большим праздникам оделяет деньгами и малых ребят, и все кумовство. Какие получает деньги, все изводит. У него отказу нет. Скажешь ему просьбу, он так и зашевелится. Хочется ему по-твоему сделать, больно хочется: по всему видать, да видать, у самого на тот час нету. Благодарности не любит, не примает от тебя, разворчится и не покажется.

Я видел самоеда, который на улице в глубоком снегу повалился благодарить за то, что князь отбил от обидчика-зырянина добрым советом двух его важенок (оленей), которых отобрал лиходей за пастьбу на тундре, никому не принадлежащей и до сих пор неудобной к межеванию. Олени этого самоеда просто пристали к стаду зырянина, и молодые охотно и долго держались на одном мху, за одним пастухом, с третьегодним приплодом, и тем провинились вместе с хозяином-самоедом перед зырянином.

На благодарный поклон князь рассердился и даже ворчал, говоря мне внушительным тоном:

— Глупый-с, очень-с глупый народ, самый несчастный-с!..

Вежливая придаточная частица речи,