Солдат великой войны - Марк Хелприн

– Да, – портье развернул книгу к Алессандро. – Тут пишется – ребенок вместе с таким-то и/или такой-то, сын или дочь – для более старших детей.

Алессандро полчаса листал регистрационную книгу. Искал Ариан даже под своей фамилией, на случай, если она взяла ее. Ничего не нашел. Только в двух случаях женщина останавливалась вдвоем с ребенком. Обе дамы приезжали из Англии. Возможно, вдовы военных или собирались встретиться с мужьями, которые находились на Востоке. Осенью и зимой англичане часто ехали через Венецию, потому что в Адриатическом море не бывало таких сильных штормов, как в Тирренском.

– Вы уверены, что в эту книгу занесены все, кто останавливался в отеле?

– Это закон, – ответил портье.

Алессандро снова оставил чаевые. Поднялся в номер. Уже начал засыпать, но вдруг вскочил и выбежал из комнаты. Длинный коридор устилал красно-золотистый ковер. Он домчался до лестницы. Развернулся и обследовал остальные коридоры второго этажа в поисках уборщицы.

Только на третьем этаже обнаружил ее тележку, и у него перехватило дыхание, словно он увидел перед собой шумерскую колесницу.

– Я забыл дать вам чаевые! – прокричал он пожилой женщине, которая от испуга прижала руки к груди. И принялся отсчитывать банкноты, не в силах остановиться.

Получив месячное жалованье, женщина принялась благодарить его с таким жаром, что он не мог ввернуть ни слова. Наконец, приложил палец к губам и взмолился:

– Синьора!

Когда та замолчала, начал задавать вопросы. Она, похоже, боялась, что он отберет у нее деньги, хотя положила их в карман и застегнула клапан, но не смогла сказать ему то, что он хотел узнать. Опечалилась, рассказывая ему о двух англичанках, которые не говорили ни на итальянском, ни на французском, одной с мальчиком лет восьми, второй с двумя девочками-подростками.

– Кто-нибудь еще? С ребенком? Маленьким? Мать со светлыми волосами?

– Нет, – покачала головой уборщица. – Мне очень жаль.

Алессандро широко распахнул окна в своем номере, и морской воздух с Адриатики, преодолев несколько рядов крыш и кроны деревьев, добрался до него. Поначалу море вдали синело, но ближе к вечеру стало перламутрово-серым. В прохладном и чистом воздухе Алессандро спал под толстым одеялом. Если ему случалось заснуть днем, он всегда горел, как в лихорадке. В сумерках небо и море слились – оба сине-зеленые. Он подумал, что все еще спит, и ему пришлось шесть раз плеснуть в лицо холодной водой, прежде чем появилась уверенность, что он проснулся в достаточной степени, чтобы заказать обед.

То ли в гавани пришвартовался корабль, то ли в отель прибыла большая группа туристов, но в обеденном зале не осталось ни одного свободного места, за столиками сидело не меньше сотни человек, которые громко разговаривали, смеялись, ели. Металл ударялся о фарфор, фарфор – о фарфор, металл – о металл, звуки не затихали ни на секунду. Двери на кухню то и дело открывались и закрывались, открывались и закрывались.

Официанты, хотя и пытались, не могли уделить ему должного внимания. Алессандро принесли суп, хлеб, бифштекс и салат, а потом, только когда попросил, бутылку минеральной воды. Ел тихо, наблюдая за женщинами в модных шляпках и семьей из пяти человек за одним столиком, которые молчали за едой, а встав из-за стола, без единого слова разошлись в разные стороны.

Уехать он намеревался утром. Денег осталось аккурат на билет третьего класса до Рима.

* * *

В Риме трава росла даже в январе, а зерновые, пусть и медленно, в декабре и феврале. Солнечный день без дождя казался остатком золотой осени. Садовники подрезали ветки, выравнивали живые изгороди, сгребали сухие листья, гоняли кошек, а в сухую погоду сжигали в кострах ветки и сухую траву. Белый дым поднимался по всему городу. Поскольку деревья и трава не сохли, как в августе, садовники не боялись оставить эти костры, когда приходило время идти домой, и они догорали в ночи, точно хэллоуиновские тыквы, шипя от одиночества.

Когда другие садовники уходили домой, Алессандро опускался на колени и протягивал руки к золе и углям. Слушал, как свистит ветер над Стеной Аврелия, в яблоневых садах и соснах, напоминая шум прибоя. Он оставался у костра на час или два в темноте, и никто не видел его, потому что все уже сидели по домам, где ярко горел свет.

Часто он обедал в кафетерии для железнодорожных рабочих. Хотя пускали в кафетерий всех, чужаков там не жаловали. Алессандро не любил есть дома, даже завтракать. Когда ложишься спать и встаешь один, ранним утром даже стук чайной ложки о чашку представляется таким же отвратительным, как шум товарного поезда, нарочито медленно проезжающего сортировочную станцию с противным скрежетом на каждой стрелке.

Однажды декабрьским вечером он пришел в кафетерий поздно, чтобы съесть холодную курицу, суп, крутое яйцо и салат. Он не читал газет и не чувствовал себя достаточно подкованным, чтобы присоединиться к постоянным дебатам о коммунизме, ленинизме, социализме, капитализме, фашизме и синдикализме. В любом случае в спорах участвовали люди, с которыми он сталкивался всю жизнь, полагающие, что искусство следует оставить в стороне, а страсть и эмоции отдать политике. Хотя Алессандро прекрасно разбирался в политической теории и мог быстро дойти до сути практически любого вопроса, он отвечал тем, кто пытался вовлечь его в разговор о социальных теориях или революции, что недостаточно подготовлен, чтобы это обсуждать, что предпочитает обрезать и жечь сухие ветки и лучше будет смотреть на цветочек, едва проклюнувшийся из земли на коротком стебельке, чем рассуждать о переустройстве мира. «Я человек простой», – говорил он.

Но пока он ел, у него не оставалось выбора, кроме как слушать каких-то фашистов, приехавших из Милана. Один, настоящий упрямец, умел привлечь к себе внимание, демонстрируя и невероятную мелочность, и притягательное величие. Многие железнодорожные рабочие перестали есть, заслушавшись его, а оторвать железнодорожного рабочего от еды дорогого стоит. Алессандро боялся, что фашисты будут заигрывать с левыми и вместо того, чтобы уничтожать другу друга, объединятся, но полагал, что этого не произойдет еще десять или пятнадцать лет: война слишком истощила страну. И не сомневался, что фашист-упрямец, нелепый, хотя и умеющий убеждать, в итоге ничего не добьется.

Домой Алессандро всегда приходил поздно. Его комната с предельно скромной обстановкой годилась только для сна, а утром мир словно начинался с чистого листа. Алессандро всегда уходил из дома рано, сразу за пекарями и разносчиками газет, потому что воздух и небо поддерживали в нем жизнь, и он это знал.

Как-то вечером, придя домой, Алессандро зажег лампу и прикручивал фитиль, пока свет не стал красно-желтым, как солнце в южной Индии. Уже снимал пиджак, когда заметил письмо, которое подсунули под дверь. Снова надел пиджак и уставился на конверт.

Он не получал писем. Его финансовые дела, какими бы они ни были, вела старая фирма его отца. Он собирался передать какую-то их часть Артуро после того, как ситуация выправилась бы, но пока для всей финансовой или иной официальной корреспонденции использовал адрес юридической фирмы, а личных писем не получал, потому что больше ни с кем не водил знакомства.

Он писал Ариан, и его первое письмо начиналось с мысли, что ее смерть превращает его письма ей во внутренний монолог. Разумеется, эти письма он не отправлял. Не отправлял, потому что не знал адреса, а если б увидел этот адрес во сне или в галлюцинации, письма бы не дошли, а если бы все-таки дошли, на них бы никто не ответил.

Алессандро нагнулся поднять конверт, подошел к лампе. Письмо было из Венеции, на листе писчей бумаги с шапкой отеля «Маджента». Он быстро пробежал приветствие и первые четыре или пять строчек, написанное рукой, не привыкшей к перу. Затем стал вчитываться в каждое слово:

«Я не написал раньше, потому что в декабре у дочери моей сестры Гизеллы была конфирмация, и все мое время уходило на то, чтобы сделать для нее подарок. Я изготовил для нее океанский лайнер с маленькими электрическими лампочками в каждой каюте, которые светятся сквозь иллюминаторы, она поставила его в своей комнате и смотрит на него перед сном.

Мария рассказала мне, что вы спрашивали у нее о каких-то людях. Другие говорили мне то же самое. Они описали мне этих людей. Я официант, но не работал, когда вы были здесь. Прошлой весной мать и ребенок, мальчик примерно двух лет, несколько раз ели в ресторане. Я, наверное, не запомнил бы их, но я очень люблю детей, а этот малыш был таким красивым, как и его мать, и у него был корабль, парусник, сделанный из дерева, и я обратил на него внимание, потому что после службы на флоте, в Ливии и вне Ливии, я сам мастерю корабли из дерева.

Эта была быстроходная шхуна из тех, которые дети запускают в фонтанах, но управлять ими не умеют. Поэтому надо обязательно иметь под рукой длинный шест, чтобы достать шхуну с середины фонтана! Что ж, я подумал, что вы захотите это узнать. Они здесь были. И хотя они не жили в отеле, я дал матери холщовую сумку, чтобы нести корабль, сумку для пикника, какие мы даем всем гостям, они лежат на кухне. Она подошла идеально. Сначала я хотел забрать сумку, но, увидев, как она подходит для корабля, сказал матери, что сумку она может оставить себе. Она римлянка. Она сказала мне, что ее муж погиб на войне, но она не может получить пенсию и живет с сестрой или кузиной, или еще с какой-то родственницей.