Фантастические повести и рассказы - Сергей Казменко

Зная Каньяра так, как знаю его я, мне не столь уж трудно было понять, что именно эта особенность образа жизни аборигенов и послужила основной причиной его переселения на Орьету. Он, с его вечным стремлением к идеалу, с его обожествлением женщины — но не реальной, живой женщины, а некоей абстракции, могущей существовать лишь в его воображении и никогда в реальной жизни — он еще в ту пору, когда мы с ним встречались практически ежедневно, и дружба наша казалась прочной и незыблемой, постиг тяжкую участь всех идеалистов. Реальность раз за разом разрушала пьедесталы, на которые он намеревался возвести своих вполне земных, вполне человеческих и, как правило, очень и очень милых и симпатичных избранниц, и я мало-помалу уверился, что уделом Каньяра после всех крушений, им пережитых, может быть лишь тяжкая форма мизантропии и женоненавистничества.

Он, впрочем, не разделял моих осторожно высказываемых опасений, и, пережив кое-как крушение очередного своего идеала, мало-помалу оправлялся и принимался за старое, пытаясь сотворить идеал из нового человеческого материала. Я не завидовал тем, на ком он останавливал свой выбор — но что я мог поделать? Оставалось только наблюдать со стороны и ждать очередной неизбежной развязки. И, хотя трудно было ожидать, что поиски идеала заведут его на Орьету, когда это случилось, я нисколько не удивился. Такой поступок был естественным итогом всех крушений, пережитых им в прошлом, и я лучше, наверное, чем он сам, понимал это. Действительно удивило меня лишь одно — то, что он сумел туда добраться. Впрочем, немногое способно остановить влюбленного. А влюбленного в несуществующий идеал — тем более.

Слушая знакомого, который рассказал мне о Каньяре, я тоже посмеивался, хотя, честно говоря, поступок друга меня совсем не забавлял. В глубине души я ощущал тревогу за его судьбу, потому что понимал: в своих поисках идеала он переступил грань разумного, и это не сулило в будущем ничего хорошего. В самом деле, каждый из нас, каким бы идеалистом он ни был, все же в глубине души постоянно ждет от окружающего мира какой-нибудь пакости. Кто не спотыкался на ровном месте, не ушибался об острые углы и выступы специально, казалось бы, поджидающие своих безвинных жертв? Так уж устроен наш мир, и иногда кажется: он специально дожидается самого неблагоприятного момента для того, чтобы проявить свой зловредный характер. И если жить, заранее настроившись на возможность подобных проявлений и смирившись с их неизбежностью, то, как я замечаю по себе, испытываешь даже некое удовлетворение, дождавшись очередной пакости. Но та же самая пакость со стороны идеального объекта или субъекта способна в корне изменить — разумеется, в худшую, только в худшую сторону — все мироощущение человека, сделать саму жизнь для него невыносимой. А в том, что рано или поздно его Галатея подстроит Каньяру такую пакость, я ни на мгновение не сомневался. Уж если нормальные, живые женщины, которым не чуждо ничто человеческое, порой устраивают нам такие фокусы, что волосы дыбом встают, то что, спрашивается, можно ждать от ожившего деревянного чурбана, у которого и душа-то, возможно, деревянная? Идеал, конечно, штука хорошая, но только до тех пор, пока он остается абстракцией. Идеал же в реальной жизни — увольте. Хотя бы потому, что сами-то мы, как ни стараемся, быть идеальными не в состоянии.

Впрочем, на проблему эту возможны разные взгляды, так что я, пожалуй, не стану углубляться. Каждый сам может мысленно прокрутить различные варианты. И хотя несомненно, что аборигены Орьеты устроились прекрасно, и многие из нас, если не все, как я уже отмечал, были бы не прочь подобрать себе спутницу жизни, следуя их рецепту, вряд ли это принесло бы нам счастье. Сомневаюсь, чтобы современный человек обладал в достаточной степени первобытной непосредственностью, свойственной аборигенам, чтобы, оставаясь самим собой — а как без этого можно быть счастливым? существовать рядом с идеальным образом своей любви и не чувствовать себя при этом ущербным.

Но я вернусь к своему рассказу. Долгое время никаких вестей с Орьеты не поступало. Еще бы, окраина Галактики, куда летают лишь от случая к случаю. После той знаменательной беседы с нашим общим знакомым я специально следил за информационными сводками и даже изучил между делом материалы трех этнографических экспедиций, побывавших на Орьете и изучивших быт и нравы туземцев. Должен сразу сказать, что этнографы, как и положено настоящим ученым, были людьми добросовестными и скороспелых выводов не делали. Так что вся «сенсационность» вокруг Орьеты — продукт поспешных домыслов не в меру ретивых журналистов, готовых из всего сделать сенсацию. Но и сказанного выше материалы экспедиций не опровергали. Действительно, в деревнях аборигенов, где работали исследователи, все дети были мальчиками. Действительно, юноши, становясь мужчинами, вырезали из дерева своих будущих спутниц. Действительно после совершения неких таинственных обрядов деревянная фигура каким-то образом превращалась во вполне реальную, живую женщину, воплощавшую в себе идеал своего творца. И хотя все исследователи признавали, что тут что-то не так, что где-то в этой цепи квазипричин и квазиследствий утеряно необходимое звено, хотя предлагалось множество вполне реалистических объяснений таинству оживления деревянных скульптур на Орьете, само по себе воплощение в жизнь некоего подобия древнего человеческого мифа создавало вокруг себя такую атмосферу, что объяснения эти в расчет не принимались. Тем более, все они пока были чисто умозрительными и не имели под собой фактической основы. Да и, говоря по правде, меня лично мало волновали объяснения. В конце концов, какое значение для счастья моего друга имело то, откуда в действительности брались на Орьете женщины? Главное ведь было в другом — они появлялись, и они были идеальными, и я никак не мог решить для себя вопрос о том, сумеет ли Каньяр, наконец, обрести для себя счастье со своей идеальной возлюбленной, и не предстоит ли ему пережить еще одно жизненное крушение на сей раз, вполне возможно, последнее?

Мало-помалу беспокойство мое за судьбу друга нарастало, и потому, узнав, что на Орьету направляется очередная экспедиция, я бросил все свои дела и, приложив немало усилий, попал в ее состав. Это оказалось делом нелегким, потому что экспедиция была необычной. Не научной экспедицией, в которых всегда ощущается потребность в людях, готовых выполнять любую черновую работу. Нет, Фонд Галактической Информации посылал свою киногруппу для проведения съемок на нескольких отдаленных планетах, в число которых входила и Орьета. Если вы знаете, сколько платит ФГИ своим сотрудникам, то поймете, каких трудов стоило мне пробиться в состав экспедиции. Но дело того стоило. Путешествие это я до сих пор вспоминаю как самое интересное в моей жизни, несмотря на то, что работать мне пришлось как каторжнику. И, поскольку летучему змею с Полундры-5 по чистой случайности — я зачем-то нагнулся — не удалось откусить мою голову, а на Гейзере, влипнув в шипучку, я сумел выпрыгнуть из ботинок, не расшнуровывая их — вы не пробовали? — через полгода примерно после нашего отправления ступил я, наконец, на землю Орьеты.

Мы разбили лагерь неподалеку от туземной деревушки, облюбованной еще предыдущими экспедициями, и, установив контакты с местными жителями народ там, кстати сказать, чрезвычайно радушный и гостеприимный — начали готовиться к съемкам. Процедура этой подготовки уже не вызывала у меня ни малейшего удивления. Режиссер круглыми сутками дрых в своей палатке под предлогом обдумывания творческих планов, выползая оттуда лишь для того, чтобы устроить кому-нибудь очередной разнос. Трое его помощников под предлогом поиска интересной натуры откровенно валяли дурака и от скуки иногда действительно находили что-то примечательное. Вся остальная команда спала, ела, резалась в карты и сплетничала по поводу очередного романа секретарши нашего продюсера. Сам он, отчаявшись сладить с буйным темпераментом этой особы, мудро следовал примеру режиссера и почти не показывался из своей палатки. Ну а я, пока все занимались такими важными и полезными вещами, пахал с утра до ночи, юстируя камер-экраны, которые наш бегемот-оператор умудрялся расстроить за полчаса работы. И потому сумел впервые выбраться в деревню лишь суток через пять после нашего прибытия.

Деревня впечатляла. У нас, на Земле, да и в других обитаемых мирах, собрано немало примечательных произведений искусства со всех уголков Галактики. Но эта деревня — как, впрочем, и любая другая деревня на Орьете — будь она перенесена в неизменном виде куда-нибудь в Сэвидж-музеум или же в Центр деревянного зодчества, составила бы жемчужину коллекции. Все — от толстых бревен, слагавших стены очень даже симпатичных домов аборигенов, до последнего колышка, к которому привязывали козу или корову — было покрыто затейливой, совершенно оригинальной резьбой. Столбы, на которых висели ворота, представали то сказочными чудовищами, то богатырями. На каждой жерди сидели, топорща перья, деревянные птицы всевозможных размеров и форм или распускались любовно окрашенные деревянные цветы. Целые повествования, вырезанные в дереве, украшали карнизы и наличники. И везде, куда бы ни падал взгляд, стояли, сидели, лежали аборигены. Иногда живые, но чаще вырезанные из дерева туганда, причем отличать живых неподвижных аборигенов от деревянных скульптур я так и не научился, потому что древесина священного дерева прекрасно передает смуглые оттенки кожи аборигенов, которые до появления людей не имели никакого представления об одежде, а после их появления не приобрели в ней потребности. В здешнем мягком климате одежда и в самом деле является лишь данью условностям нашего человеческого общества, и к концу пребывания на Орьете кое-кто из нашей группы в свободное от работы время перестал отдавать им эту дань.