Ленин. Жизнь и смерть - Роберт Пейн

Учредительное собрание постепенно начало входить в размеренную колею. Большевики еще несколько раз принимались стучать кулаками по столам и топать ногами, но уже не было того духа бешеной непримиримости, как при открытии Учредительного собрания. От большевиков выступил Бухарин. Он критиковал Чернова, за умеренность, по его мнению, имевшую целью увести Учредительное собрание от решения насущных вопросов. Он заключил свою речь призывом ко всем пролетариям мира объединяться. После него на трибуну вышел Церетели. Он говорил меньше десяти минут, но то, что он сказал, поражало смелостью. Церетели признал, что Учредительное собрание проиграло, не состоялось. Он выступал как подлинный оратор и силой убеждения и неопровержимостью доводов заставил зал выслушать все до конца. Он обвинил большевиков в махинациях, назвав их спекулянтами и разрушителями, не имеющими никакого понятия о том, что такое созидательный социализм. Мир для большевиков, говорил Церетели, означает покорение чужих стран и гражданскую войну внутри своей страны. Когда он говорил, какой-то матрос на галерке, изрыгнув длинное ругательство, взял его под прицел, и жизнь Церетели могла оборваться тут же, на трибуне, но случившийся поблизости комиссар приказал матросу опустить ружье. Церетели закончил тем, что, отвергнув любые компромиссы, потребовал для Учредительного собрания всей полноты власти.

После него выступали другие, но никто не произвел такого впечатления, как Церетели. Ведь он продолжал говорить даже, когда к нему подскочил солдат и стал размахивать револьвером прямо перед лицом. Последующие несколько дней большевики будут в ярости призывать анафему на его голову, — еще бы, он был единственный, кто так сильно их задел.

Около одиннадцати часов вечера большевики потребовали, чтобы Учредительное собрание голосованием одобрило декларацию, зачитанную Свердловым. Опять начались споры. Социалисты-революционеры выдвинули свою программу, и все согласились на том, что будут голосовать за обе и пройдет та, за которую проголосует большинство. К этому времени Ленин переместился в боковую ложу. Он всем видом выражал невыносимую скуку. Заметив это, к нему с галерки спустился Вильямс, молодой американец, который держал речь перед солдатами несколько дней назад. Он спросил Ленина, как он относится к Учредительному собранию, но тот только пожал плечами. Видимо, ему было нечего сказать по поводу Учредительного собрания, да и вообще все это ему было неинтересно. Они заговорили о Бюро пропаганды, в котором работал Вильямс, и лицо Ленина просветлело, когда американец сообщил ему, что они уже отправили в Германию несколько тонн отпечатанных листовок. Внезапно Ленин оживился, очевидно, вспомнив, как американец произносил речь с броневика, и спросил:

— Как идут дела с русским языком? Вы понимаете все, что говорят выступающие?

— В русском языке так много слов, — ответил американец.

— Надо заниматься систематически, — сказал Ленин. — Для начала надо сломать самый хребет языка. Я расскажу вам о своем собственном методе изучения языков.

И он принялся объяснять, как он сначала заучивал наизусть по словарю слова, а потом отдельно усваивал грамматические конструкции; и уже после этого, подчас немилосердно коверкая язык, загонял слова в грамматические рамки. Беседуя с американцем, Ленин разгорячился, глаза его горели, он даже перегнулся через барьер ложи. Он посоветовал молодому человеку практиковаться повсюду, используя всех подряд, кто подвернется. Ленин объяснял свою методику изучения языка, но все, что он говорил, скорее звучало как его политическое кредо. Практиковаться на всех подряд! Сломать хребет! Немилосердно коверкая язык, загонять слова в грамматические рамки…

Когда подсчитали голоса, большевики испытали еще один удар. За программу эсеров было отдано 237 голосов, и только 136 — за декларацию большевиков. Объявили перерыв. Большевики лихорадочно совещались, решая, как им быть дальше. Ровно в час ночи они вернулись в зал и объявили, что выходят из Учредительного собрания.

Перед тем как отбыть в Смольный, Ленин написал записку, которую передали Анатолию Железнякову, крепкому молодому матросу, начальнику караула. В записке говорилось: «Предписывается товарищам солдатам и матросам, несущим караульную службу в стенах Таврического дворца, не допускать никаких насилий по отношению к контрреволюционной части Учредительного собрания и, свободно выпуская всех из Таврического дворца, никого не впускать в него без особых приказов. Председатель Совета Народных Комиссаров В. Ульянов (Ленин)».

Это было началом конца. Следующие несколько часов депутаты, выступая, еще пытались кому-то что-то доказывать. Вскоре из зала ушли и левые эсеры. Чернов продолжал вести собрание, а матросы с солдатами на галерке продолжали забавляться, целясь в него сверху из револьверов и ружей. В четыре тридцать утра Железняков влез на трибуну, похлопал Чернова по плечу и сказал:

— Пора заканчивать. Приказ от народного комиссара!

— Какого народного комиссара? — спросил Чернов.

— Больше здесь оставаться нельзя. Через минуту погасят свет. И кроме того, караул устал.

Чернову не так просто было заткнуть рот. Он крикнул в лицо матросу:

— Депутаты тоже устали, но они не могут отдыхать, пока не выполнят обязанностей, возложенных на них народом. Они еще должны обсудить земельную реформу и устройство будущего государственного правления.

Затем очень быстро, зная, что время на исходе, он прочел проект новой земельной реформы, который мало чем отличался от советского декрета о земле, обнародованного Лениным сразу после Октябрьской революции. В нем также отменялась частная собственность на землю и вся земля объявлялась достоянием государства. Матросы орали: «Хватит! Убирайтесь отсюда!» Чернов предложил еще одну, последнюю резолюцию: монархия должна быть упразднена, и в России необходимо ввести республиканскую форму правления. Резолюция была принята единогласно. В 4.42 утра Железняков снова похлопал Чернова по плечу, давая понять, что его терпение истощилось. Через мгновение погас свет. Жалкая горстка людей, освещая себе дорогу то и дело гаснувшими от сквозняка свечами, боязливо пробиралась гулкими коридорами к выходу из дворца, принадлежавшего когда-то князю Г. А. Потемкину-Таврическому. Оказавшись на холодной, сырой улице, затянутой ночной дымкой, многие ожидали, что тут же будут расстреляны охраной, — но время репрессий и массовых кровавых расправ еще было впереди.

Так закончилась история с Учредительным собранием.

В ту ночь или на следующее утро Ленин записал свои впечатления об Учредительном собрании. Оно представлялось ему как сборище мертвецов, передвигавшихся наподобие сомнамбул в полумраке зала; их губы шевелились, произнося слова, давно потерявшие всякий смысл. Никто из них не понимал, считал Ленин, что самое главное было защитить революцию пролетариата, получившего власть с оружием в руках. Чернов заявил, что не должно быть гражданской войны и саботажа, но революция, возражает ему Ленин, невозможна без гражданской войны, а если говорить о саботаже, то можно смело предположить, что такие, как Чернов и Церетели, пойдут на все, чтобы саботировать революцию. Так было во времена всех великих революций прошлого: в XVII веке — в Англии, в XVIII — во Франции и в XIX — в Германии. «Я потерял понапрасну день, мои друзья», — писал Ленин, цитируя известное латинское изречение. Чувствовалось, как он огорчен и обеспокоен; возможно, он догадывался, что потерял больше, чем один день.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});