Легенды Западного побережья (сборник) - Урсула Ле Гуин

— Если эта фигура является центром композиции из массы неких непонятных объектов, то нельзя же сводить изобразительное искусство к изучению игры непрямых солнечных лучей на поверхности предметов, не так ли?

Он (или она?) задал мне этот вопрос так просто, прямо и настойчиво, что я не смогла обойтись обычным «простите», покачать головой и притвориться, что не понимаю. Я остановилась, еще раз внимательно посмотрела на картину и, минуту подумав, сказала:

— Да, пожалуй, это не имело бы смысла.

— Но послушайте, что говорят деревянные духовые инструменты! — воскликнул второй собеседник, и только тут я осознала, что нас со всех сторон как бы обтекает музыка — это была некая оркестровая пьеса, и в данный момент в ней действительно доминировали заунывные звуки деревянных духовых инструментов, гобоев или фаготов, играющих в самом верхнем регистре.

— Перемена ключа играет определяющую роль, — пояснил мне тот, второй, хотя, пожалуй, чересчур громко. Человек, что сидел чуть поодаль и позади нас, наклонился в нашу сторону и прошипел: «Ш-ш-ш!», а человек, стоявший чуть дальше у стены, обернулся и гневно на нас посмотрел. Меня это настолько потрясло, что я до конца музыкальной пьесы просидела тихо, как мышка, и эта странная музыка мне даже понравилась, хотя бесконечные перемены ключа или как там это называется — я способна отличить скрипичный ключ от басового только когда плачу, не сознавая этого, — придавали исполнению некую непоследовательность. Я была удивлена, когда певец — тенор, а может, контральто, — которого я прежде не заметила, встал и стал весьма звучно выпевать основную тему, завершив ее протяжной высокой нотой и вызвав бурю аплодисментов у слушателей, заполнивших большой зал. Они кричали и хлопали в ладоши, требуя повторить. Но порыв ветра, дувшего с высоких холмов у западной границы деревни, налетел на центральную площадь, заставив деревья дрожать и раскачиваться, и я, взглянув вверх, на несущиеся стремительным потоком облака, поняла, что буря неизбежна. Все темней становились тучи, опять налетел ветер, вздымая пыль и листья, и я подумала, что, наверное, стоит надеть плащ. Но ведь плащ-то я оставила в гардеробе Музея Искусств! Трансломат, правда, был прикреплен к отвороту пиджака, но карта-путеводитель осталась в кармане плаща. Я подошла к крошечной билетной кассе и спросила, когда уходит следующий поезд, и одноглазый кассир за окошечком, забранным железной решеткой, сообщил мне удивленно:

— А у нас теперь поезда не ходят.

Я повернулась и увидела пустые железнодорожные пути, уходящие вдаль за изогнутую аркой крышу вокзала, множество рельсов, и каждый из путей имел свой номер и свой перрон с выходом. Тут и там виднелись тележки для багажа, а по длинной платформе лениво слонялись одинокие пассажиры, но никаких поездов действительно видно не было.

— Мне нужен мой плащ! — сказала я, с трудом сдерживая охватившую меня панику.

— Попробуйте спросить в камере хранения, — посоветовал одноглазый кассир и погрузился в изучение графиков и расписаний. Я прошла через просторную пустую площадь и вошла в здание вокзала. Там за рестораном и кофе-баром я отыскала камеру хранения, вошла туда и сказала:

— Видите ли, я оставила свой плащ в Музее Искусств, но заблудилась и не могу отыскать сам музей.

Огромная, похожая на белую алебастровую статую рыжеволосая женщина за стойкой довольно раздраженно бросила:

— Подождите минутку. — Она немного порылась на полках, вытащила большую карту, расстелила ее на стойке и сказала: — Вот, — ткнув белым пухлым пальцем с красным лаком в какую-то площадь. — Вот ваш Музей Искусств.

— Но я не знаю, где нахожусь в данный момент, в том-то все и дело! — Я умоляюще посмотрела на нее. — Что это за деревня?

— Мы сейчас находимся вот здесь, — рыжая женщина потыкала пальцем в другой квадрат на своей карте. Похоже, мне нужно было пройти всего улиц десять-двенадцать, чтобы попасть в музей. — Вы лучше идите прямо сейчас, пока тихо. Сегодня грозу обещали.

— Не могу ли я взять вашу карту? — жалобно попросила я. Она молча кивнула.

И я вышла на улицы города, настолько не уверенная в том, куда мне нужно идти, что шла крошечными шажками, словно тротуар передо мной вот-вот мог закончиться пропастью или крутой, непреодолимой скалой, а обыкновенный перекресток — превратиться в палубу судна, плывущего по морю. Но ничего такого не произошло. Широкие ровные улицы города пересекали друг друга через более-менее равные интервалы и были тихими, спокойными, хотя и лишенными какой бы то ни было растительности. Электрические автобусы и такси ведь производят очень мало шума, а частных машин в мире Унни не было. Я упорно продолжала идти, поглядывая в карту, и она привела меня точнехонько в Музей Искусств, который, правда, выглядел немного иначе, чем раньше: мне казалось, что ступени его крыльца были из бело-зеленого мрамора, а не из черного сланца. Зато все остальное вокруг было таким, как мне и помнилось. Если честно, память у меня так себе. В общем, я прошла в гардероб и попросила подать мне мой плащ. Пока черноволосая девушка с серебристыми глазами и тонкими черными губами искала его, я думала: а почему, интересно, я спросила на том вокзале, когда отправляется следующий поезд? Куда это я собиралась поехать? Ладно, теперь самое главное — это получить обратно свой плащ. И все же, если бы там ходили поезда, неужели я бы уехала на одном из них? И куда?

Наконец плащ был мне выдан, и я поспешила назад, в гостиницу АПИМа, по крутым вымощенным булыжником улочкам, по обе стороны которых высились чудесные дома с балконами. По тротуарам двигалась целая толпа местных жителей с черными губами, хрупких настолько, что у них чуть ли все кости не просвечивали. В воздухе, как мне показалось, висела какая-то дымка, которая постепенно сгущалась, и вскоре туман скрыл и горы, нависавшие над городом, и остроконечные крыши домов. Возможно, жители Унни поголовно курят что-то галлюциногенное, подумала я. Или, может, в воздухе висит пыльца каких-то неведомых растений, которая как-то странно воздействует на мое восприятие, путая мысли и, похоже — это была очень неприятная мысль! — стирая фрагменты тех или иных воспоминаний, так что все события прошлого утрачивают какую бы то ни было согласованность, и совершенно невозможно припомнить, как ты куда-то попала и что случилось между какими-то двумя определенными событиями. А поскольку память у меня и так плохая, я и не могла быть абсолютно уверенной в том, позабыла я что-то или этого со мной вообще не происходило. До некоторой степени это напоминало сны, но я совершенно точно знала, что не спала, и все сильнее тревожилась, а потому, несмотря на сырость и холод, даже плащ свой не надела и бегом, вся дрожа, поспешила дальше через лес.

Я вдыхала висевший во влажном воздухе запах древесного дыма, острый и сладкий, и вскоре увидела проблеск света в вечерней мгле, которая уже сгустилась настолько, что ее, казалось, можно было пощупать. Хижина дровосека виднелась чуть в стороне от тропы, за деревьями; рядом было темное пятно огорода и сада; низенькое оконце с тесным переплетом светилось золотисто-красным светом; из трубы поднимался дым. Это было уединенное жилище, очень уютное на вид, и я уверенно постучалась. Через минуту дверь отворил какой-то старик — лысый, с огромной бородавкой на носу и со сковородкой в руке, на которой весело шипели жареные колбаски.

— Можешь назвать мне три своих желания, — спокойно предложил он.

— Я хочу найти гостиницу АПИМа! — выпалила я.

— Это желание исполнить невозможно, — пожал плечами старик. — Ты бы еще пожелала, чтобы у меня из носа росли сосиски!

Я немного подумала и сказала:

— Нет, этого я не хочу.

— Итак, чего бы ты хотела, не считая твоего желания узнать дорогу к гостинице, принадлежащей Агентству?

Я снова задумалась.

— Когда мне было лет двенадцать-тринадцать, — сказала я, — я часто воображала, что у меня есть три исполнимых желания и можно пожелать, что угодно. И я придумала: если я смогу благополучно и хорошо дожить до восьмидесяти пяти лет и написать несколько хороших книг, то смогу умереть спокойно, зная, что все те, кого я люблю, здоровы и счастливы. Я понимала, что это глупое, прагматичное, эгоистичное желание. Желание трусихи. Я знала, что надеяться на это несправедливо. Что столько никогда нельзя загадывать в качестве одного из трех желаний. Да и, кроме того, пожелав столько сразу, что бы я должна была делать с остальными двумя желаниями? И я решила, что можно было бы пожелать, чтобы все в нашем мире стали счастливее, или перестали бы воевать друг с другом, или проснулись бы завтра утром и поняли, как хороша жизнь, и были бы добры ко всем в течение целого дня, нет, лучше целого года, нет — всегда!.. И тут я начинала понимать, что по-настоящему не верю в возможность хотя бы одного из этих желаний осуществиться, что это не более чем желания. И пока они оставались просто желаниями, они были очень даже хороши, даже полезны, но больше они ничем стать не могли. И что бы я ни делала, я никогда не смогу достигнуть недосягаемой цели — как сказал царь Юдхиштира, обнаружив, что рай совсем не похож на то, что виделось ему в мечтах, что там есть ворота, которые не перепрыгнуть даже самому смелому и отчаянному коню. Если бы мои желания были конями, у меня был бы целый табун таких коней, гнедых, вороных, рыжих — прекрасных диких коней, никогда не знавших узды и седла, бешеным галопом мчащихся по равнинам мимо красных столовых гор и синих островерхих скал. Но ведь трусы способны мчаться верхом только на лошадке-качалке, сделанной из дерева и с нарисованными глазами; они едут на ней, качаясь взад-вперед, и все равнины и столовые горы находятся для них в одном месте — в детской — и лишь видятся «храброму» ездоку. Так что нечего и говорить о желаниях, — закончила я свой монолог. — Дайте мне, пожалуйста, одну колбаску.