Исповедь - Жан-Жак Руссо

Но я не прав, говоря «неразделенная любовь»: моя любовь в известном смысле разделялась; она была одинакова с обеих сторон, хотя и не взаимна. Мы оба были опьянены любовью: она – к своему возлюбленному, а я – к ней; наши вздохи, наши восхитительные слезы сливались; нежные поверенные друг друга, наши чувства были в таком соответствии, что им было бы невозможно в чем-нибудь не смешаться. И тем не менее среди этого опасного опьянения она ни разу не забылась ни на минуту, а я утверждаю, клянусь, что если, увлеченный своим чувством, иногда и пытался поколебать ее верность, то никогда по-настоящему этого не желал. Самая сила моей страсти сдерживала мои порывы. Необходимость жертвы возвышала мою душу. Ореол всех добродетелей украшал в моих глазах кумир моего сердца; осквернить ее божественный облик – значило уничтожить его. Я мог бы совершить преступление; сто раз оно было совершено в моем сердце; но осквернить мою Софи? Да разве это возможно? Нет, нет, – я сто раз говорил ей самой, что если б я был властен утолить свое желание, если б по собственной своей воле она подчинилась мне, то, за исключением нескольких кратких минут забытья, я отказался бы быть счастливым такой ценой. Я слишком любил ее, чтобы желать обладанья.

От Эрмитажа до Обона около мили; во время моих частых поездок мне случалось ночевать там; однажды вечером, после ужина мы вдвоем пошли в сад прогуляться при чудном лунном свете. За садом рос довольно большой лесок, и мы прошли по нему к красивой купе деревьев, украшенной водопадом, мысль о котором подал я, а она велела ее осуществить. Бессмертное воспоминание невинности и наслажденья! В этой роще, сидя с ней на дерновой скамье, под цветущей акацией, я нашел, чтобы выразить движения своего сердца, поистине достойный их язык. Это было в первый и единственный раз в моей жизни, но я был велик, если можно назвать великим все то, что любовь, самая нежная и самая пламенная, может вызвать милого и пленительного в сердце мужчины. Сколько упоительных слез пролил я, припав к ее коленям! Сколько слез заставил ее пролить против ее воли! Наконец в невольном восторге она воскликнула: «Нет, ни один человек не был так достоин любви и ни один влюбленный не любил так, как вы! Но ваш друг Сен-Ламбер слушает вас, и мое сердце не может любить дважды». Я умолк, вздыхая, я поцеловал ее. Что за поцелуй! Но и только. Уже шесть месяцев она жила одна, то есть вдали от любовника и от мужа; три месяца я видел ее почти ежедневно, и любовь всегда была третьей между нами. Мы только что ужинали вдвоем, мы были одни в роще, при лунном свете, и после двухчасовой беседы, самой пылкой и самой нежной, она вышла ночью из этой рощи и из объятий своего друга такой же нетронутой, такой же чистой телом и душой, какой пришла. Читатель, взвесьте все эти обстоятельства, я больше ничего не прибавлю!

И пусть не воображают, что и тут моя чувственность оставалась в покое, как возле Терезы или маменьки. Я уже сказал, что на сей раз это была любовь – любовь во всей своей силе и во всем своем исступлении. Я не буду описывать ни волнений, ни содроганий, ни трепета, ни судорожных порывов, ни замираний сердца, постоянно тогда испытываемых мною: об этом можно судить уже по тому впечатлению, которое производил на меня один лишь ее образ. Я уже сказал, что от Эрмитажа до Обона было довольно далеко. Я ходил туда через очаровательные холмы Андийи. Я шел, мечтая о той, которую сейчас увижу, о ее ласковой встрече, об ожидавшем меня поцелуе. Один этот поцелуй, этот роковой поцелуй, еще прежде чем она дарила мне его, воспламенял мою кровь до такой степени, что у меня мутилось в голове, темнело в глазах, мои дрожащие колени отказывались поддерживать меня; я бывал вынужден остановиться, сесть; весь мой организм приходил в неописуемое расстройство; я был близок к обмороку. Сознавая опасность, я старался, уходя из дому, развлечься и думать о другом. Но не успевал я пройти и двадцати шагов, как воспоминания и порождаемые ими явления возвращались, чтобы накинуться на меня, не давая мне возможности освободиться, и как я ни старался, мне, кажется, ни разу не удалось проделать в одиночестве этот путь безнаказанно. Я приходил в Обон слабый, изнуренный, в изнеможении, едва держась на ногах. Но стоило мне увидеть ее – и все опять было хорошо; я чувствовал возле нее только бремя неисчерпаемой, но всегда бесполезной силы. На моем пути, недалеко от Обона, был живописный горный уступ под названием Олимп, куда мы иногда ходили, каждый со своей стороны.

Я являлся первый, – мне всегда приходилось ждать ее. И как дорого стоило мне это ожиданье! Чтобы развлечься, я пробовал писать ей записки, и то, что я писал в них карандашом, я мог бы начертать своей собственной кровью; я никогда не мог дописать до конца ни одной так, чтобы ее можно было прочесть. Когда г-жа д’Удето находила одну из этих записок в нише – нашем условленном тайнике, – она могла только убедиться, в каком поистине отчаянном состоянии я писал ей. Это состояние, и особенно его длительность, три месяца непрерывного возбуждения и сдержанности, довели меня до такого изнурения, что я не мог оправиться от него в течение нескольких лет; и в конечном счете оно было причиной грыжи, которую я унесу или которая сама унесет меня в могилу. Такова история единственного любовного наслаждения человека с темпераментом, быть может, самым пламенным, но в то же время самым робким, какой только создавала природа. Таковы были последние счастливые дни, отсчитанные мне на земле. С этого времени моя жизнь – почти непрерывная цепь несчастий.

Из всей моей жизни видно, что мое сердце, прозрачное как хрусталь, ни на минуту не могло скрыть сколько-нибудь сильного чувства, овладевшего им. Пусть же решают, мог ли я долго таить свою любовь к г-же д’Удето. Наша близость бросалась всем в глаза, мы не делали из нее никакого секрета. Она была не такова, чтобы нуждаться в этом. Г-жа д’Удето питала ко мне самую нежную дружбу и нисколько не упрекала себя за это; я относился к ней с величайшим уважением, лучше всех зная, как она достойна этого, и нам казалось, что мы в безопасности от пересудов; но так как она была откровенна, рассеянна, ветрена, а я – правдив, неловок, горд, нетерпелив, вспыльчив, мы больше подавали повода к толкам, чем если бы действительно были виновны. Мы оба бывали в Шевретте, часто встречались там, иногда заранее условившись о встрече. Там мы проводили время, как обычно: гуляли каждый день вдвоем, беседовали о любви того и другого, о своем долге, о нашем друге, о своих невинных замыслах; и мы всегда прогуливались в парке против апартаментов г-жи д’Эпине, под ее окнами, откуда она непрестанно наблюдала за нами, думая, что мы бросаем ей вызов, и глаза ее насыщали ей сердце яростью и негодованием.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});