Вечный зов. Том I - Анатолий Иванов

Июньское солнце жарило безжалостно, в сухом, душном воздухе плавал тополиный пух, белыми лохмотьями катался по шоссе, ведущему из села на станцию, набивался в канавы и грязные от пыли придорожные лопухи.

Наташа, однако, не чувствовала этой духоты, не видела сухой тополиный метели, шла и шла по липкому гудронированному полотну, отупело глядя себе под ноги. Рядом шла Анна Михайловна, временами вытирала глаза платком.

— Не надо, мама, — говорила Наташа и сама всхлипывала. В уши лезла, больно разрезала сердце слышанная недавно на концерте в клубе песня:

…Но изведает враг, на Россию напав,Что российские ветры — лихая погода.Биться с жестоким врагом уезжалМальчишка с двадцатого года.И что же ему на прощанье должнаБыла молодая жена сказать?Ему на прощанье сказала жена:Тебя я буду ждать…

Наташа понимала и всегда отдавала себе ясный отчёт, что весной или летом Семён уйдёт на фронт, но это всегда казалось ей событием далёким-далёким и даже невозможным. Наверное, потому так казалось, что в ту самую ночь, когда она стала женщиной и женой Семёна, представление о мире и всём происходящем в нём в который уж раз перевернулось. Из той ночи она помнит только несколько мгновений. Вопрос бабушки Акулины: «Как вам стелить-то? Вместе али врозь?», ответ Семёна: «Вместе». И опять слова старухи: «Ну, дай-то бог, дай-то бог…» Потом шаги Семёна по комнате, когда она уже лежала в постели, глубоко запрятав от стыда голову под одеяло, какое-то нетерпеливое, жутко-сладкое ожидание. И, наконец, его руки, его колени, всё его тело — горячее, сильное, незнакомое, которого она испугалась и к которому прижалась, счастливо-обессиленная, опустошённая…

И потом ещё несколько дней была эта полнейшая опустошённость, стыд, недоумение. Где-то мелькали лица бабушки Акулины, Маньки Огородниковой, матери Семёна. Все что-то говорили ей, но слов она не различала.

— Не так я женитьбу сына своего видела. Свадьбу надо бы… хоть небольшую… — наконец явственно услышала она голос Анны Михайловны.

Испуганно воскликнула:

— Ой, не надо! Нет…

— И не будет, нельзя. Тут такое горе с мужниным братом! Тут Макара судить вот-вот начнут. Всё катится колесом и давит.

Слова эти вызвали у Наташи ещё большую растерянность, обострённое чувство вины за ту ночь, за своё счастье, которое именно в эту секунду вдруг явственно ощутилось ею, будто открылась где-то в душе её неведомая дверца, потекло что-то оттуда неизведанное, хмельное, затопило её всю, затуманило мозг.

— Я понимаю, — промолвила она и продолжала бессвязно, бездумно: — А я вам сказала, что люблю его… Пускай колесо, пускай судят… И Антон Силантьевич погиб. Но я не могла! Делайте со мной что хотите…

— Не поняла ты, Наташа, — сказала Анна Михайловна, прижала её голову к своей груди. — Разве я осуждаю? Я рада, что у вас… Только, говорю, свадьбу вот не время, нельзя…

— Какое это имеет значение?! Какое?

Всё в мире для неё снова перевернулось, и значения не имели какая-то там свадьба, какой-то Макар, трагическое событие на заводе, бывшее, казалось, давно-давно; значения не имела и сама война, идущая где-то, и то обстоятельство, что Семён должен ехать на неё. Он должен, но он не уедет, потому что он — вот он, вот его руки, всё его тело.

— Сёма, Сёма! — шептала она ночами, прижимаясь к нему.

— Что?

— Я твоя! Ты чувствуешь, что я твоя?!

— Чудная… Конечно.

Был Семён, был яркий снег и сияющее солнце на небе, потом — вешние ручьи и лужи, в которых тоже плавилось солнце, мокрая, остро пахнущая земля, и первая зелень, наконец — сверкающая вода Громотухи, ещё обжигающая, когда они впервые искупались.

Уже в конце мая вода стала тёплой, и первого июня, в выходной день, они ушли за село, переплыли на остров, и там, лёжа на горячем песке, Наташа почувствовала, что её подташнивает.

Она уже несколько дней ощущала, что с ней происходит что-то необъяснимое и таинственное, удивлялась, прислушивалась к себе. Первой её состояние заметила бабушка Акулина и, напрямик расспросив кое о чём, заулыбалась.

— Дай-то бог. А я нянюшкой буду, вот и радость мне перед вечным сном.

— Нет, нет… Это, может, так, — сказала Наташа. И зачем-то предупредила: — Вы Семёну не говорите.

— Может, так, это бывает, — сказала ей ещё старуха. — А ежели тошнить зачнёт, то, значит, и слава богу. Жди.

Она ждала, и вот это произошло. Дыхание у неё остановилось, она смертельно побледнела, потому что в голове застучало: «А он на фронт скоро уедет! Он уедет от меня!»

Как раз накануне Семён опять был в военкомате, вернулся серьёзный, сосредоточенный, сказал, что через две недели наконец отправляют. И всё равно его уход на фронт казался делом нереальным, неизмеримо ещё далёким. И только в ту секунду, когда её затошнило, словно какая-то пелена упала с глаз, сознание чем-то продуло, и она до пронзительности отчётливо поняла, что через несколько дней Семёна рядом уже не будет, какая-то неумолимая сила отберёт его у неё.

— Нет, нет! — закричала она на весь остров, хватая его за плечи.

— Что с тобой? — Он поднялся, сел на песке.

— Не хочу, чтобы ты уехал! Не могу! Не надо… — Руки её дрожали, и вся она тряслась. Прилипшие песчинки сыпались с её груди, живота, крупных, уже немного загоревших ног. — Юрий не едет вот…

Он поглядел на неё своим обычным мягким взглядом, только в светлых, как речная вода, глазах на мгновение мелькнуло не то любопытство, не то изумление, будто он впервые увидел в Наташе что-то, раньше им не замечаемое. И она интуитивно поняла значение этого взгляда, отшатнулась.

— Я дура, да? Пускай! — закричала она упрямо. — Но я не хочу!

— Не говори так, — попросил он тихо.

— Но я… я люблю тебя. И мне страшно.

— Мне тоже страшно, — проговорил он, будто признаваясь в чём-то сокровенном. — И Юрка не едет… А мне — надо.

Его голос и его слова поразили Наташу каким-то глубоким смыслом, но в чём он — сообразить ещё не могла.

— Почему? — спросила она, пристально глядя на него. — Почему надо? Объясни.

— Ты о чём спрашиваешь? Ну, фашистов мне хочется бить своими руками, гнать их с нашей земли. Разве не понятно?

— Понятно. Но это… очень простое объяснение. А есть ещё какое-то… самое главное.

Он помедлил, собрал на лбу морщинки, будто недовольный.

— Есть, наверное. Но мне его не высказать, не знаю.

Вот так же он говорил ей не раз, что не знает, зачем бросился тогда к трансформатору, вспомнила Наташа. И вдруг — случилось это именно вдруг — словно какой-то яркий луч прорезал её сознание, что-то осветил там, и ей стал предельно ясен наконец-то ответ на вопрос — что такое живущие в самом человеке истинные начала жизни, о которых говорил тогда Субботин над могилой директора завода, стал ясен ответ, который она долго и мучительно искала. Да это же, думала Наташа, та сила, которая заставила тогда Семёна и директора завода броситься в огонь за Нечаевым, потом обоих — к трансформатору, которая зовёт Семёна на фронт… Ну да, ну да, это и есть та великая и таинственная сила, вечно и неодолимо живущая в человеке, которая в трудные, самые критические минуты заставляет человека поворачиваться к жизни самой сильной, самой благородной, самой справедливой своей стороной.

Всё это промелькнуло в её мозгу в одно мгновение, и она тихо и уверенно сказала:

— Нет, ты знаешь.

Он рассмеялся, толкнул её на песок, и они вместе скатились в воду.

Потом опять лежали под горячими лучами. Семён глядел на середину реки. Там, на перекате, звенели, сшибаясь, сильные водяные струи, под солнцем они сверкали, ослепляя, и неслись куда-то, а здесь, у берега, вода была спокойной, небольшие синевато-прозрачные волны, негромко шурша, лизали мокрый песок.

— Что я знаю, Наташка? Ничего я не знаю, — сказал он задумчиво. — Одно мне ясно — я должен быть там.

Он умолк, глаза его сухо блестели, будто он видел перед собой что-то неизвестное, которое и пугало, и вызывало любопытство.

На мокрую полосу песка у самой воды, плотно приглаженную волнами, сел куличок и стал неторопливо расхаживать на длинных ногах. В небе неподвижно стояли мелкие комья облаков, но тени от них всё же скользили по земле, и, когда кромка такой тени близко подползла к куличку, он побежал от неё, но тень догоняла, и, будто не желая, чтобы она накрыла его, он подпрыгнул и улетел на светлое, солнечное место. Семён улыбнулся еле приметно.

— Ты подумай сама вот о чём, — сказал он негромко. — Дед мой, Михаил Лукич Кафтанов, кто был? Люди помнят… Может, кто и забыл бы, да сын его, Макар, живой ещё… И отец мой, сама видишь, какой. Подумай — и поймёшь, почему я должен идти. Мама поняла, она заплакала, но сказала: «Иди, надо, сынок…»

— И не потому, — мотнула мокрой головой Наташа. Но, подумав, поправилась: — Не только потому.