Столп. Артамон Матвеев - Владислав Бахревский

Припомнил святейший много обидного для царства, когда ради мест воеводы покидали поле битвы, близкие победы обращали супротивничаньем друг с другом в кровавые поражения. Заключил свою речь святейший сильно и властно:

   — Аз же и со всем освящённым Собором не имеем никоея же достойныя похвалы принести великому царскому намерению за премудрое ваше царское благоволение.

Вслед за патриархом говорил князь Юрий Алексеевич Долгорукий. Убелённый сединами, был он видом суров и величав. Сказал кратко:

   — Довольно доброе недобрым пакостить ради бумажного старшинства. Разрядные случаи нужно оставить и совершенно искоренить, дабы впредь те случаи никогда не вспомянулись.

Князь Никита Иванович Одоевский тоже одобрил государево великое дело. Предложил упорствующих в местничестве лишать чести и забирать вотчины на государя бесповоротно.

Другие бояре и думные люди сокрушённо говорили о вражде, какую порождало местничество между родными по крови людьми, на долгие годы, а то ведь и на века!

И, выслушав речи, повелел великий государь Фёдор Алексеевич принесть из его государевой комнаты родословную книгу. А за книгой послал начальника приказа Казанского двора князя Бориса Алексеевича Голицына да стольника Михайлу Васильевича Собакина.

Ожидание, когда молодые ближние царю люди доставят Главную книгу Московского царства, было недолгим, но многое передумалось в той тишине и родовитейшими, и новыми вельможами.

Наконец Голицын и Собакин внесли на руках серебряный ларец. Царь дал ключ боярину Никите Ивановичу Одоевскому, и он открыл ларец.

Фёдор Алексеевич приказал думному разрядному дьяку Василию Семёнову читать указ об уничтожении местничества.

Когда чтение было кончено, поверх книги положили тетрадь с указом и с чистыми листами. Царь, сойдя с трона, подошёл к столу, начертал под указом свою подпись. За государем приложил руку святейший патриарх, за патриархом бояре, окольничие, думные, ближние люди и люди военные, выборные.

После того как все подписи были собраны, Фёдор Алексеевич повелел принять тетрадку боярину князю Василию Васильевичу Голицыну, переплести в книгу и отдать на хранение в Разрядный приказ боярину князю Михаилу Юрьевичу Долгорукому. Того же князя Долгорукого да думного дьяка Василия Семёнова изволил великий государь послать в Разрядную палату за разрядными книгами.

Книги принесли, сложили перед троном, и Фёдор Алексеевич, глядя на них, сказал:

   — Для совершенного искоренения и вечного забвения все эти просьбы о случаях и записки о местах изволяем предать огню! Чтобы злоба эта совершенно погибла и впредь не поминалась и соблазна бы и претыкания никто б никакого не имел!

И поднялся, и посошком об пол стукнул.

   — Чтоб было доброе дело совершенным, без потаённого зломыслия, все, у кого есть свои разрядные книги, — доставьте к нам на Верх для полного истребления огнём. И, как огонь пожрёт зло, с этих пор быть всем между собою без мест. И впредь никому ни с кем никакими прежними случаями не считаться, и никого не укорять, и никому ни над кем не возноситься!

Старший из боярства князь Никита Иванович Одоевский поклонился государю в ноги и воскликнул:

   — Да погибнет в огне оное богоненавистное, враждотворное, братоненавистное и любовь отгоняющее местничество и впредь да не воспомянется вовеки!

На том Чрезвычайное Сидение, уничтожившее застарелую язву Московского царства, завершилось.

Снова все собрались во Дворце 19 января на Макария Великого. Разрядные книги, дворцовые и собранные у бояр и прочих чинов царства, сложили в передней Государевой палаты на железные противни и подожгли. Бояре стояли вокруг бумажного костра и не сдвинулись с места, пока все книги не сгорели.

Фёдор Алексеевич при этом костре не был, болел, но святейший Иоаким глядел на пламень, испепеляющий старую заразу, вместе со всеми.

Когда же огонь погас, святейший поворошил посохом пепел и сказал:

   — Начатое и совершённое дело впредь соблюдайте крепко и нерушимо. Если же кто оному делу воспрекословит, тот бойся тяжкого церковного запрещения и государского гнева, как преобидник царского повеления и презиратель нашего благословения.

   — Да будет так! — разом ответили бояре, и дети их, и все чины, совершившие благое дело Царству и самим себе, ибо избавились от проклятия гордыней.

Фёдор Алексеевич, слушая в тот день доклад о сожжении разрядных книг, повторил Лихачёву свои слова, сказанные Голицыну:

   — Се единственное вечное моё дело! Оно останется в людской памяти от моего царствия.

Алексей Тимофеевич рассмеялся:

   — Великий государь, у тебя свадьба впереди, а ты крест на себе ставишь. Гоже ли этак?

   — Негоже! — согласился Фёдор Алексеевич, улыбнулся, а губы сложились горько, в глазах обида стояла.

Впереди свадьба, счастье. Но даст ли Бог жизни для жизни?

Глава четырнадцатая

1

Наречение девицы Марфы Матвеевны Апраксиной в царевны и великие княжны и помолвку свою с наречённою царь назначил на день празднования Иверской иконы Божией Матери, на 12 февраля 1682 года.

Перед большим событием в жизни Фёдор Алексеевич занимался делами для царства полезными и зело необходимыми. Указал строить города в Даурской земле: Даурский, Селенгинский, Болбожинский, а дабы покончить с набегами со стороны китайских князьков, повелел воеводе Кириллу Хлопову с Сибирским полком и со всеми людьми сибирских городов, конным и пехоте, выступить на китайцев.

Указал образовать архиепископии в Твери и в Кашине. Назначал в города воевод. В Синбирск[56] Петра Васильевича Шереметева, в Новгород боярина Ивана Васильевича Бутурлина, во Псков Михаила Андреевича Голицына.

На Иверскую, в день радости своей, Фёдор Алексеевич совершил дело великое для государства: основал Гербальную палату, а ведать палатой назначил боярина князя Владимира Дмитриевича Долгорукова да думного дьяка Василия Семёнова. И указал государь боярину и дьяку завести шесть книг: первую — родословных людей, вторую — виежих, третью — московских знатных родов, четвертую — родов дворянских, пятую — гостиных и дьячих, шестую — всяких нижних чинов.

Наречение Марфы Матвеевны во царевны совершено было вечером. Нарекал и благословлял царевну святейших патриарх Иоаким.

По смерти царицы Агафьи Семёновны восьми месяцев не прошло, но ради здоровья великого государя не ждали, как минёт год.

Фёдору Алексеевичу было худо в те дни, пожелал венчаться без свадебного чина.

15 февраля Кремль заперли на весь день, хотя венчание происходило в домашней Верхней церкви Живоносного Воскресения. Венчал молодых царский духовник протопоп Никита Васильевич.

Царь весь обряд стоял с улыбкою.

Вошло в голову: невеста его — кувшинка белая, всплыла и вот открывает свои лепестки. Потихонечку втягивал в себя воздух и сквозь сладость ладана улавливал сей аромат. То ли и впрямь кувшинок, то ли самой юности.

Марфе Матвеевне было пятнадцать, венец, возложенный на её головку, просиял. Фёдор Алексеевич это видел: просиял! Головка-то уж такая милая, ничего-то в ней гордого, царственного, но какое зато устремление ко всем, кто вокруг, к жизни, к ожиданию доброго.

Венец Фёдора Алексеевича над плечом его держали: второбрачие. Что за судьба? В двадцать лет — второбрачие.

Когда священник повёл молодых за собою вокруг аналоя, у Фёдора Алексеевича закружилась голова, он испугался — не упасть бы, и тут же почувствовал тягу воздуха, благодатного, оживляющего. Глянул на Марфу Матвеевну, ибо от неё исходила эта тяга. Она вела его к жизни... К жизни! Он благодарно покорился сей тяге, ни для кого не зримой, открытой им двоим, а пожалуй что только ему.

Когда задували венчальные свечи, чтоб разом, ради дружной совместной жизни, — свеча Фёдора Алексеевича погасла, а свеча Марфы Матвеевны язычком-то от дуновения вверх вскинулась. Никита Васильевич, отгоняя тень с лица государя, сказал, улыбаясь чересчур широко:

   — Будет тебе, Фёдор Алексеевич, супруга-то опорой, половиною твоей.

Ночь новобрачным была дарована сладкая, да вот утром с постели Марфа Матвеевна одна поднялась. Фёдор Алексеевич занемог.

Тихо было в те дни у царя на Верху. Бояре же по Москве как мыши шмыгали, проведывая друг дуга, но потаённых разговоров не заводили. По глазам гадали, кто в какую сторону глядит.

Всё обошлось.

Девятнадцатого февраля на действе Страшного Суда Фёдор Алексеевич был собственной персоной. Выглядел хорошо, радуя патриарха и приглашённых сибирского царя Григория Алексеевича, бояр, думных людей.

Двадцать первого февраля в передней государевой палате высокие власти и выборные от посадов целовали руку царице Марфе Матвеевне. Великий государь сидел на другом троне, с правой стороны.