От Тильзита до Эрфурта - Альберт Вандаль

Ввиду того, что эта партия не состоялась, императрица-мать стала подумывать о приискании других. Говорили то о принце Кобургском, то о каком-либо эрцгерцоге. Наконец в Россию прибыл принц Георгий Гольштейн Ольденбургский, недавно перешедший на службу к царю. Возник вопрос: нельзя ли, дав ему управлять большой губернией, сделать из него подходящую партию для Екатерины Павловны? Принц был мало привлекателен. “Принц невзрачен, худ, лицо его покрыто бутонами, но он с трудом выговаривает слова, – писал Коленкур”.[627] При сравнении его с предназначавшейся ему великой княжной, которая была полным совершенством, “петербургские барышни находили, что для нее он недостаточно хорош”.[628] Но императрица предпочитала его для своей дочери, равно как и жизнь в русской губернии первому трону на свете, разделенному с узурпатором. Однако, какой бы благосклонностью вдовствующей императрицы и дружбой императорской семьи ни пользовался принц, брак не был решен, и, когда император Александр прибыл в Эрфурт, рука его сестры была свободна.

Когда Наполеон приехал в Эрфурт, у него по вопросу о разводе и новом браке не было еще твердо установленного решения, а только более резко определившееся за последние годы желание, с которым он то боролся, то мечтал о его осуществлении. Случай заручиться согласием России показался ему благоприятным. Он вовсе не был намерен просить теперь же руки великой княжны Екатерины или вызвать Александра на официальное предложение ему ее руки, но он ничего не имел против того, чтобы Россия была к его услугам и обязалась хранить для него на случай его развода одну из великих княжон. Его желанием было связать Александра без всяких обязательств со своей стороны, заручиться несколькими словами, о которых он мог бы напомнить, и, в случае надобности придать им значение положительного обещания.

Его гордость не позволяла ему забегать вперед; он желал, чтобы Александр заговорил первым. Он приказал Талейрану и Коленкуру вызвать его на это. Обращаясь то к тому, то к другому, он дошел до того, что подсказывал им, как ставить вопрос и какие приводить доводы, чтобы заставить царя заговорить. “Вопрос о разводе имеет значение для всей Европы; новый брак будет способствовать успокоению устрашающего всех воинственного пыла, заставит императора полюбить свой очаг”. При всем том, в своей безграничной гордости, он даже в присутствии близких ему людей не хотел показать вида, что в ком-нибудь заискивает. Если он считает, говорил он, этот шаг полезным, то только потому, что видит в этом средство испытать Александра. “Это делается только для того, – говорил он, – чтобы посмотреть, действительно ли он принадлежит к числу моих друзей, действительно ли близко принимает к сердцу счастье Франции, ибо, что касается меня, я люблю Жозефину; никогда я не буду счастливее, чем теперь; это дело – тяжелая жертва для меня”. Но, добавлял он, этого требуют от него его семья и его советники; об этом просят его со всех сторон; беспокоятся о будущем; “думают, что Франция благоденствует, пока я жив!.. (“On croit la Franse en viage sur ma tête”). И, действительно, сын был очень желателен. В самом деле, что будет с империей, когда не станет императора? Его братья не годятся ему в наследники. Он знал, что некоторые лица думали о Евгении, о его усыновлении, “дурной способ основывать династию”. И, мало-помалу, обнаруживая свои мысли, он дошел до того, что задал несколько вопросов о великих княжнах.

Коленкур заметил, что только старшая была в таком возрасте, что могла выйти замуж, и то он не ручался за согласие императорской семьи. Препятствием служит различие веры, ибо русские великие княжны не охотно меняют религию. Доказательство этому было несколько лет тому назад, когда по этой причине не состоялся брак шведского короля со старшей дочерью Павла I. Пожимание плечами было единственным ответом на это замечание, которое, по-видимому, в высшей степени не понравилось императору. Какое ему дело до традиций и обычаев? Можно ли сравнить брак с ним с браком с каким бы то ни было государем? Впрочем, поспешил он добавить, он не выделяет великую княжну из ряда других принцесс. Его решение пока еще не принято; ему желательно только знать, будет ли его развод одобрен при союзном дворе; не будет ли этот поступок шокировать русских; что думает по этому поводу сам Александр. Тем не менее, его собеседники понимали, что его мысль шла дальше его слов, и что уверенность в том, что его предложение будет принято в Петербурге, может обусловить его решение или дать делу ускоренный ход.[629]

Александр, мнение которого Талейран и Коленкур осторожно выведали, не отказался от шага, которого от него желали. Это было средством выяснить трудное положение. Он заговорил первый и высказал императору, что его истинно верноподданным, его лучшим друзьям желательно, чтобы он упрочил новым браком свое дело и свою династию. Наполеон принял эти откровенные слова, как проявление чувства дружбы, был, видимо, тронут, и между императорами была рассмотрена возможность семейного союза. Однако, заботясь прежде всего о том, чтобы избегнуть всего, что мало-мальски походило бы на обязательство, Наполеон все время выражался туманно, ставя развод и вытекающие из него последствия в ряду возможных случайностей будущего. Раз разговор был поставлен на такую неопределенную почву, не могло быть и речи о великой княжне Екатерине, возраст которой не позволял откладывать ее брака на долгий срок; было произнесено, да и то только вскользь, имя ее младшей сестры. Александр, успокоившись за настоящее, в сущности очень довольный, что его не обязывали ни к какому решению, что ему давали время посмотреть, какой оборот примет политический союз, не очень настаивал, и разговор окончился, не дав никакого результата. Через восемь дней по возвращении царя в свою столицу брак Екатерины Павловны с принцем Ольденбургским был объявлен официально.[630]

Если бы Наполеон просил руки великой княжны Екатерины, весьма вероятно, что Александр не решился бы отказать ему, поставив окончательное решение в зависимость от согласия своей матери (он вполне определенно указал на эту оговорку в своем разговоре с Коленкуром). Но так как Наполеон откладывал все на будущее, может быть, отдаленное, и так как вопрос шел только о младшей великой княжне, возраст которой не допускал брака в скором времени, то Александр воздержался от какого бы то ни было слова, которое могло бы быть предъявлено ему в качестве предварительного согласия на сомнительное сватовство. В общем эрфуртские разговоры, обставленные с обеих сторон недомолвками, представляли то неудобство, что дело о браке было начато без твердо установившегося желания, с одной стороны, и без искреннего желания ему успеха, с другой. Они создали между императорами еще один вопрос, притом крайне скользкий, и не только не решили его в определенном смысле, но даже не облегчили его решения в будущем.[631]

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});