Детство Ромашки - Виктор Афанасьевич Петров

во лесочек, И сел он там на дубочек. Поднялась в лесу шуря-буря, Комарика с дуба сдуло. И упал комарик при дороге, Поломал горюн себе ноги...

Песня смолкала, расплываясь в тишине, а через минуту-другую начиналась снова. Но однажды допелась до «ни шить, ни мыть не горазда» и уплыла куда-то, пропала. За стеной послышались быстрые, легкие шаги, скрипнула дверь. Я почувствовал, что кто-то подходит к моей постели. Открыл глаза. В ногах, за кроватной спинкой, стояла Дашутка. Кончики платка под подбородком растянуты, губы поджаты, а глаза весело поблескивают.

—Это ты пела?

—Про комарика —я,—откликнулась она.—Это я Павлушку баюкала. "А ты проснулся или еще спать станешь?

—Проснулся,— ответил я, приподнимаясь с подушки.

—Ой, не вставай! — испуганно воскликнула она.— Дядя Максим велел не будить тебя, а как проснешься, чтобы не вставал. Вечером он фельдшера приведет, и будут тебе плечо лечить. Лежи, я сейчас кашу с блинцами из печи достану. Она рванулась от постели, но я задержал ее:

—А где Акимка?

—А на бахчу уехал. Все уехали. И дедушка и тетка Поля. Знаешь, какая у нас бахча! На ней, гляди, уж и дыни поспели.— Она вдруг сдернула с головы платок; скомкала его в руках и сдавленным голосом заявила: — А чего у нас тут шло!..

Я еще не успел спросить, что же тут шло, как Дашутка заговорила:

—Валенок-то опознали! Пришел отец Михаилы Иваныча, глянул и говорит: это Семки Турутушкина валенок. Дядя Максим с милиционером к Турутушкину кинулся. А его ни свет ни заря жигановский зять умчал. Мать-то Семкина уж выла, выла, все в ноги норовила кинуться. Боится, как бы Семку в кутузку не посадили. А где посадить, если его Долматов к себе в казаки увез? А тут еще беда. Все разошлись, разъехались, и, вот тебе, здравствуйте, почтарь телеграмму принес. Я было ее не брать, а он говорит: ты, девка, как хочешь, а телеграмму оставляю. Я сейчас...— Дашутка вынеслась из чулана, но тут же вернулась с телеграммой, сунула ее мне: — На, читай!

Осиповка. Пояркову Максиму Петровичу. Задержи Курбатовых. Скоро буду.

Ларин.

Я вскочил с постели, не чувствуя боли.

—Макарыч едет! Макарыч! — закричал я и выскочил из чулана в горницу.

Дашутка выставила на стол плошку с блинцами, миску с кашей, залитой молоком, ворчала:

—Ты вроде Акимки при радостях, как телок, сигаешь. Ешь-ка скорей да ложись, а то дядя Максим меня забранит.

Ел я, не чувствуя вкуса. Телеграмма была из Балакова, и я пpeдcfaвлял себе, как сейчас Макарыч сидит и беседует с бабаней, завидовал ей и жалел, что мы с дедушкой послушались Горкина и уехали из дому. Задержаться бы, и вместе б в Осиновку приехали.

Дашутка говорила не останавливаясь, смеялась, всплескивала руками, но вдруг, насторожившись, посмотрела в окно, скомкала в руках фартук и выбежала из избы. Не успел я подумать, куда она так заторопилась, как со двора донесся ее истошный крик. Я выскочил во двор.

Дашутка, схватив за подол какую-то старуху в черной шали, таскала ее по двору. Старуха замахивалась на нее костылем, а она увертывалась и, не выпуская из рук юбки, кричала:

—Карау-у-ул!..

Я еще не успел добежать до них, как через стенку с соседнего двора перемахнул высокий чернобородый мужик. Он пронесся мимо меня и оглушающим басом громыхнул:

—Замолчать!..

Старуха беззвучно рухнула мужику в ноги, а Дашутка, бледная, с глазами во все лицо, прижимая руки к груди, беспорядочно рассказывала:

Только я в сенцы, а она заглядывает... Испугалась я, ажник в горле захолодело. А она записочку на порог положила, на нее — камушек — и бежать...

Где записка? — спросил мужик, обдергивая гимнастерку.

Он стоял над старухой, долговязый, худой, хмуро насупив брови и гулко покашливая в ладонь. Где-то я уже видел этого человека с испитым лицом, обложенным темной курчавой бородой, с густыми, мохнатыми бровями, нависшими над глубоко запавшими глазами.

Дашутка принесла записку. Чернобородый пробежал по ней глазами, глухо, но четко сказал:

Ну-ка, бабка, поднимайся!

Ох, да ноженьки ж отнялись! — стонала она.

Мужик подхватил ее под локти, поставил на ноги, тряхнул и грозно спросил:

—Кто тебя с запиской прислал?

—Ох, да он же! Племянник мой. Жиганов. Занеси, говорит, пуд крупчатки дам. Убаил он меня, убаил...

—Вот и устроим мы вам с ним гром с молниями!

И я узнал тут в мужике того солдата, что вскинул над головой гранату, когда мы встречали на балаковской пристани прибывших с пароходами фронтовиков. Это был Михаил Иванович Кожин.'

Чего в записке писано, знаешь?

Не знаю, батюшка,— слезно тянула старуха.

Врешь, знаешь!

Истинный бог, не знаю, вот провалиться!..

—Тогда слушай, читать тебе .стану.— Кожин взял записку за края, натянул и громко, внятно начал читать: — «Уважаемому Максиму Петровичу Пояркову. Еще и еще раз с душевностью советую Вам уехать из Осиновки. Похвально, когда вы не щадите своей головы за революцию, но у Вас есть дети, жена. Пожалейте их. Долматову не удалось сжечь Вас заживо, но я слышал его клятвенное заверение снять голову не только с Вас, а и со всего Вашего потомства. С глубоким уважением к Вам Ваш истинный доброжелатель».— Дочитав записку, Кожин расхохотался: — Это Жиганов-то доброжелатель?! Ну и ну!

Не знаю, ничего не знаю! — бормотала старуха.

Да ты чья? Как твоя фамилия? — спрашивал Кожин.

Не знаю, батюшка, ничего не знаю...

—Давай-ка вот сюда! — Поддерживая старуху под руку, он осторожно втолкнул ее в погребицу и прихлопнул дверь.— Посиди, хозяин придет, записку прочитает, рассудит...

А Максим Петрович пришел и старуху выпустил. Кожин, размахивая руками, бранился. Мне казалось, что слова слетали с его длинных желтых пальцев:

—Душевничаешь? Думаешь добротой их купить? Выкуси-ка! Они шкуру с тебя с живого сдерут, похлебку сварят и с молитовкой скушают!

Максим Петрович рассмеялся:

Да разве она первая ко мне с такой записочкой? С почтой такого рода я у своей избы и старых и малых замечал.

И молчал?! — раздраженно воскликнул Михаил Иванович.

А что же, я жаловаться побегу? Сходку соберу, миру кланяться, просить: «Защитите, устрашают, грозят!»? Чепуха это. Не таким я родился, не таким и умру. Не страшит меня эта записка, я даже досады не чувствую. А вот это не то что страшит, а угнетает.—И он вытащил из кармана телеграмму.— Слушай: «Решением уездного исполкома Совета депутатов Поярков Максим Петрович по жалобе граждан села Осиновки за самостийное распределение казенных сенокосных