Жизненный путь Христиана Раковского. Европеизм и большевизм: неоконченная дуэль - Мария Тортика (Лобанова)

Фишер вспоминал, что в комнате Раковского находился огромный сундук, полный писем и других документов. «Я был изумлен, что ему удалось взять в Саратов секретные протоколы англо-советской конференции в Лондоне в 1924 г. Он имел потрясающую память и по памяти мог воспроизвести основную часть документов».[1200]

Когда же он не мог найти какой-то документ, он шел в соседнюю комнату, будил жену, и Александрина послушно поднималась и исправно находила искомый материал.[1201]

Вскоре в США вышли книги Фишера о советской внешней политике, в которых, в частности, содержались рекомендации об установлении дипломатических отношений с СССР. Немало страниц в них было посвящено дипломатической деятельности Раковского. Помимо этого, в книгах были воспроизведены многие документы из его личного архива. В предисловии к своей фундаментальной работе Л. Фишер писал: «Автор нанес специальный и продолжительный визит Раковскому в его ссылке и получил от него интересные материалы, переписку с британскими рабочими лидерами и выдающимися публицистами, а также выслушал ряд тезисов, серьезно характеризующих англо-советские отношения».[1202] Раковский прочитал работу Фишера в рукописи, сделал замечания, за которые автор выразил ему глубокую благодарность.[1203]

В значительно более поздней работе Фишер вновь уделил немалое внимание Х. Г. Раковскому, который произвел на него неизгладимое впечатление. Впрочем, Фишер, как и ряд других авторов, необоснованно приписывал Раковскому принадлежность к политическим сторонникам Троцкого уже с 1923 г.[1204]

Через много лет, в 1968 г., Л. Фишер передал французскому исследователю биографии Раковского Ф. Конту три свои записные книжки, содержавшие впечатления от бесед с Раковским, а также находившиеся у него подлинники писем Анатоля де Монзи Раковскому.[1205]

Между тем положение оппозиции становилось все более критическим. Ее участник Е. Б. Солнцев, бывший слушатель Института красной профессуры истории и экономики, а позже работавший экономистом в советском торговом представительстве в США, который переписывался с Л. Д. Троцким,[1206] в июне 1929 г. обратился к Раковскому с письмом, в котором ставил вопрос о коллективном возвращении в партию как средстве задержать распад оппозиции. В письме говорилось: «То, о чем я писал Вам месяца два назад как о возможной перспективе, стало фактом. Катастрофа разразилась. Господствующее настроение – паника и растерянность, поиски индивидуальных выходов из положения… Полное идейное и моральное разложение, никто больше никому и ни во что не верит. Создалась обстановка взаимного недоверия, групповых отчуждений, взаимной отчужденности и изолированности. Каждый боится, что его предадут, что другой забежит вперед, поэтому каждый сам стремится забежать вперед, чтобы не запоздать, чтобы самому по спинам других проскочить в партию. Прорваны все плотины».

Это письмо было перехвачено ОГПУ и частично приведено в статье Е. М. Ярославского под выразительным названием «Об одном похабном документе», опубликованной через некоторое время в «Правде», а вслед за этим в более полной версии в журнале «Большевик». Можно при этом предположить, что само письмо было инспирировано ОГПУ с целью стимулировать разложение оппозиции, которое действительно уже имело место. Публикуя этот материал, Ярославский, а вслед за ним зарубежный «Социалистический вестник» давали также информацию о том, что Раковский будто бы после получения этого письма обратился в ЦК ВКП(б) с ходатайством о возвращении в партию.[1207] Слух этот оказался ложным.

Но в целом оппозиция в значительной степени была дезориентирована. Каменев убеждал Троцкого в необходимости предпринять шаги для восстановления в партии. Вслед за первыми капитулянтами о прекращении оппозиционной борьбы заявили Серебряков и И. Н. Смирнов. 13 июля 1929 г. в «Правде» появилось то самое покаянное заявление Преображенского, Радека и Смилги, которое Раковский показал Фишеру. Они декларировали отказ от своих подписей под оппозиционными документами и от оппозиционной деятельности, унизительно просили вновь принять их в партию.

Х. Г. Раковский, несмотря на противоположное мнение Фишера, вначале колебался. О его мучительных раздумьях, некоторой дезориентации, определенной склонности согласиться с тем, что сталинская группа стала на более правильный с точки зрения оппозиции путь, и в то же время о сохранявшемся его недоверии к высшей партбюрократии свидетельствовало письмо Радеку от 21 мая 1929 г. Здесь говорилось, что тот поворот, который происходит в верхах, не следует недооценивать, но его нельзя и переоценивать, как это делал Радек вместе со Смилгой и Преображенским. «Проделывая известный сдвиг влево в своей политике, центр предпринимает все зависящие от него мероприятия, чтобы удержаться как в партии, так и в Коминтерне на данной стадии. Хотя в печати борьба ведется преимущественно против правых, решительное острие его борьбы направлено против левых». Не исключая дальнейшего сдвига влево, Раковский полагал, что возможны непредсказуемые варианты, а реальную жизнь нельзя уложить в схематические рамки. Он допускал возможность сближения центра (то есть сталинской группы) с левой оппозицией, хотя видел препятствия к этому в бюрократическом характере центра и идейном наследии этой группы, в течение многих лет втискивавшей партийную мысль «в китайские каблучки».[1208]

Примерно тогда же в письме-телеграмме Радеку Христиан Георгиевич, фиксируя внимание на продолжавшихся репрессиях против оппозиции, все же свидетельствовал о «готовности ленинцев поддерживать любой правильный шаг партийного руководства» и готовность возвратиться в партию без покаяния в мнимых меньшевистских грехах.[1209]

Своими сомнениями Раковский делился с Троцким, когда тот еще находился в Алма-Ате, и получил ответ с рекомендацией «не впадать в беспринципный энтузиазм».[1210] Очень скоро Раковский пришел к выводу, что заимствованные Сталиным лозунги левых были в основном новым средством усиления единоличной власти и связанного с ней влияния бюрократического аппарата. Астраханский, а затем саратовский ссыльный солидаризовался с Троцким, писавшим 20 августа 1928 г.: «Думать, что можно дипломатически пробраться в партию, а затем вести уже политическую борьбу за ее оздоровление, наивно, чтобы не сказать крепче».[1211]

Раковский не стал добиваться восстановления в партии, полагая, что такой шаг целесообразно было бы предпринять только при гарантии права оппозиции отстаивать свою платформу и критиковать руководство. Троцкий писал Преображенскому: «От Раковского получил вчера письмо, в котором он вас не хвалит, а свое отношение к сталинскому “левому курсу” выражает английской формулой: “жди и бди”».[1212]

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});