Холмы России - Виктор Ревунов

— Очнись, отец. Я про армяк.

Антон Романович поднялся, прошаркал по комнате войлочными чеботами, хотел занавесить окно. Павел остановил его.

— Не надо. За занавеской и подслушать могут.

— Кому здесь. Я не забыл, о чем речь. Память-то не потерял. И с кем же мне поговорить, да в такой час.

— Я хочу знать, отец, кто схватил армяк с бриллиантами? Мне надо. Кто?

Антон Романович опустился в свое кресло.

— Рюмочку бы выпил. Что ж ты? Поспишь хорошенько. Тут-то тихо.

— Не уймусь. Потом, отец.

— Попробуем начать. Так скажу. Человек, взявший бриллианты, с такой тайной, Паша, на нормальном не устоит. Миражи в сокровищах, а жизнь серенькая. Какая-то заброшенность этого человека в ней. Отчаянье недостижимого. Минуты ослепления страстью и снова подавленность. А раз тайна, то и ложь, само собой, на такой почве. Вот тут и зацепка-сам дух следа. Если, конечно, не в заграничном пребывает и не пропито.

И такие дерзают, за бутылку. По камню все и снесут подзаборной бабе. Придется, присмотрись к избам, где курево самогонное бывало. Не брезгуй. Украло ничтожество. Ищи самую грязь. Скорее обнаружится. А вдруг?

Даже часть изменила бы нашу жизнь. Хоть бы на домик в Швейцарии. В наше возвращение не верю, лишь в начале был ослеплен надеждами. А когда немцы ушли туда, в леса, будто все потерялось. Немецкое-то и не переживу. По мне сейчас любое, только бы русское.

— А я хочу выспаться с миллионом на бразильском берегу. Ты что-то начал, отец. Ну, ну, еще. Ведь завертелось. Рядом совсем. Много знает о вас. Он видимый и невидимый. Ты знаешь его. Его нет в твоем сознании, так далека твоя мысль от него. Невозможно представить, а он есть. Кто-то вертелся? Поройся в грязи, в нашем дне. Родня на хуторе завелась, а может, есть и еще — не по крови, а от вас уродился.

— О ком ты?

— Так вот и хочу знать. Мне надо. И сейчас влияет.

А не пойму.

Антон Романович задумался.

— Про родню ты упомянул, с чего? Не Жигаревы ли? По наследнику? Бумаги я зарыл и завещание брата на имя сына его Дмитрия Жигарева. Отрыть не могли.

Одно лицо той сделки — Григорий Жигарев в ту войну где-то на фронте погиб. Было известие. Федор, сын его?

Мог ему сказать? Зачем? Для бунта? Не было смысла.

Им дали землю. Только мечтать, а не бунтовать. Да и Федор мужик тихий. Любил петь. Сколько разных талантов водилось у нас! Без земли — одной какой-нибудь песенкой миллион бы напели. Отпадает Федор… Рыжоха, баба его? — Антон Романович вздохнул. — Грехом своим перед мужем изводилась. Иная и ничего, а эта в какой-то год уныла. Видел ее как-то в церкви. Молилась печально, долго. Вот исступленно бы молилась, тогда можно подумать.

— А гадюкой подползла, а? С греха и молилась.

— В печали нет зла. — И снова задумался Антон Романович. — Кто еще? Астанька Желавин?

— Ну. Погадай.

— Бестия, мог знать. Знал, что не положено. Слушать умел. Ему и образование дали, чтоб мог всякий разговор понять и пересказать с умом. Брат специально с собой в Москву брал на деловые свидания. Все схватывал. Получал, и от стола перепадало, и от веселья. Погулять дядюшка твой любил. Тут уж все, и вино, и красотки разные. А вот же к рыжохе потянуло. Про брата, про брата я.

— Желавин что ж, отлетел? — спросил Павел.

Белые зубы старика жестко блеснули из-под нафабренных усов. Он засмеялся.

— Псу была бы чашка полная да хозяин.

— А говорил ты как-то, нашему брату головы рубил?

— Голодный и без хозяина — на всех бросается. Жив?

— Так, выходит.

— Лучше бы сдох. Никому не нужен. Бродячих псов на живодерню волокут, боятся. И запомни: грызутся насмерть.

— А погладить? Пес ласку любит. Вдруг армяк в зубах да и принесет?

— Осторожно руку-то, злой.

— На жигаревский двор повадился, — вел разговор Павел.

— А что ему там?

— Бабенка во дворе молодая. Жена братца моего.

— Невестка тебе. Пригодится.

— Дочка вышивальщицы нашей, — досказал Павел.

— Родила, значит. Должна быть в мать красива.

— Да пес в репьях и постарел. Может, в молодой новую хозяйку почуял?

— Вон ты куда подвел, вон ты куда подвел, — повторил Антон Романович. Не хозяйка, а наше хозяйское унюхал. Уволок?

— Тише.

— Незнамое открылось. Гляди, гляди, и пепел засверкал. Колдовство. Видела бриллианты красавица вышивальщица. И пояс видела. Раз, под секретом, Викентий показывал.

— Зачем?

— Для игры воображения. Потом шитьем как бы ловила тот блеск.

— Ты чего-то не договариваешь, отец?

— То, что происходит по ту сторону рассудка, непередаваемо. Как сны, которые забываем. Она просидела над шалью год. Вышло что-то нелепое. Дядюшка в гневе схватил шаль и выбросил из окна. Случилось чудо.

В некотором отдалении шаль переливалась словно бриллиантовая. Шаль была продана одному богатому англичанину. Воображение превратилось в золото. Дядюшке пришла мысль являть воображение и получать золотом.

В каждом человеке заложена тайна, и она должна являться, и является храмами, картинами, песней, кровью и отчаяньем. Тот же алмаз был замечен человеком в камне и отгранен в драгоценное. Человек, в сущности, страдает потому, что его мучает неразгаданная его же тайна. Вся борьба на свете по врожденным тайнам. Поэтому никогда, никто не объяснит, что и почему. Самая прекрасная и великая мысль — одна из тайн среди множества тайн. Определенного нет и не будет. Сотворено для чего-то. Для конечного. Что там, мы не знаем.

В общем и вкратце дядюшкина теория. Но одна тайна постоянна: страсть к женщине и женская страсть. Брат и решил явить ее как бы видимым. Не знаю, что получилось, и сказать ничего не могу… А дочку ты видел? — внезапно спросил Антон Романович. — Красива? Желавин зря вертеться не будет. Как зовут ее?

— Феня… Родня, дальше некуда. Братец из тюрьмы только что, мучитель жены. А невестка огоньком под откосами вышивает.

— Как это огоньком вышивает?

— Эшелон немецкий спустила.

— Как, дочка!

— Плевала она и на все бриллианты на свете. Сама дороже бриллиантов. Что Желавин унюхал, не знаю. Видать, тоже инстинкт, предчувствие кола осинового. Развели псов да сучек на свою глотку. Туда и дорога всему! — Павел сошвырнул со стола рвань с пеплом.

Антон Романович бросился собирать землицу на полу.

— Прах дома. Святое, — шептал, искал землицу и плакал.

Павел обнял его, прижал к груди голову отца.

— Прости!

* * *

Павел снял сапоги, завалился на диван.

— Нельзя сказать всю правду. Я знаю, отец.

Антон Романович сидел в кресле.

— Как было жить иначе. В сущности, любое богатство копится из награбленного. Никто не виноват. Я зазеваюсь, ограбят меня, и я стану нищим. Ограбление происходит как бы само, по каким-то расчетам, которые называем делом. И у нас было дело. Как же без дела?

Все хотят, чтоб им помогли, вывели в люди. Но потом забывают, стараются избавиться от своего благодетеля, ненавидят и не пускают на порог. Брат брал расписки в таких случаях. Он не требовал выплаты. Но расписку оставлял. Обычно интимного свойства, придуманного или бывшего на самом деле: как быть? Не насильно же.

Человек закладывал душу сам и счастливо жил. Вот из такой расписки и вышла для нас история неприятная.

Татьяна Опалимова с нашей помощью приобрела дом.

Жила хорошо. Но, вырастив дочь-красавицу, забоялась, что и она будет зависима от нас, потребовала расписку и пригрозила выдать кое-какие наши тайны. По нашему доверию к ней что-то и знала.

Павел, закрыв глаза, слушал отца.

— Знала она и о бриллиантовом поясе, — продолжал Антон Романович. — Брат не всегда проявлял осторожность. А в чем это выразилось, не знаю. И в то же время сомневаюсь, что могла предать. Так или не так, а брат вспылил. Такое он не прощал, когда нарушались условия, необходимые для общего дела. Брат почувствовал, что его предали злейшему врагу нашему Додонову, миллионеру, человеку по той поре всесильному. Дела наши пошатнулись. Боялись и пожара. За деньги любой бандит мог поджечь нас. Татьяна Опалимова внезапно скончалась, а вскоре Додонов был убит и ограблен. Говорят, взяли на миллион драгоценностей. Брат находился в те дни в усадьбе. Дела наши в дальнейшем пришли в порядок. Но брат переменился. Порывался куда-то бежать. Прежний Викентий словно таял и исчезал. Из сил его являлся грубый, хитрый, недоверчивый, боязливый, чего прежде не бывало. Желавина то выгонял, то сам на коне мчался за ним. Чему-то верил, а чему-то нет. Кажется, и Желавин, учуяв что-то, раздувал разные страхи. С ведома барина создал тайную платную охрану.

Кто в ней был, даже мы не знали. Но брат успокоился, ожил. Старые наши дела отмирали, уже не было нужды в них. Брат готовил что-то новое и даже собирался открыть свою газету. А как все повернулось, ты знаешь, — закончил свой рассказ Антон Романович. Показалось, Павел спит.