Cага о Бельфлёрах - Джойс Кэрол Оутс

исключено также, что проклятие Бельфлёров заключалось в их безнадежных, а порой непримиримых разногласиях по любому вопросу. Дядя Джермейн, Эммануэль — девочка видела его лишь раз в жизни, он появлялся в Долине крайне редко и без предупреждения, так как питал ярую неприязнь к тому, что сам называл городской жизнью, к «слишком натопленным комнатам» и «женской болтовне» — надписал на всех картах местности ее оригинальное индейское название — Наутаугамаггонаутаугаунна-гаунгавауггатааунагаута, означавшее — приблизительно, конечно (дословно перевести его было невозможно): «Место, где ты гребешь со своей стороны, а я со своей, а Смерть гребет между нами». «Ох уж эти глупые индейские названия, — говорили женщины из семейства Бельфлёр. — Почему они не выражают свои мысли напрямую, как мы?» Благоговение Эммануэля перед индейцами и индейской культурой (которой, считай, больше не существовало, потому что по соглашению 1787 года индейцев выселили с гор и с плодородной долины у реки. Теперь их осталось всего несколько тысяч, да и те жили в одной-единственной резервации к северу от Пэ-де-Сабль) было предметом насмешек почти всех родственников, не понимающих, как к этому относиться. Конечно, Эммануэль был «чудаком», однако даже это не объясняло его тяги к индейцам и его еще более пылкой тяги к горам. Видимо, в нем говорила кровь Иедидии и, наверное, самого Жан-Пьера — незадолго до смерти этот последний опустился до того, что завел себе любовницу, чистокровную скво из ирокезов. (Но сам-то Эммануэль — познал ли он хоть одну женщину? Его братья Юэн и Гидеон обожали эту тему и, обсуждая ее, — редкий случай! — даже не ссорились. Гидеон не сомневался, что у Эммануэля наверняка имелся сексуальный опыт, а Юэн обычно добавлял, да, но, возможно, тут обошлось без женщин, что вызывало у обоих приступ гогота. О своем старшем брате Рауле, жившем в ста милях к югу от Кинкардайна, чья сексуальная жизнь была и впрямь экстравагантной, они говорили редко.)

— Бельфлёры, — сказал однажды Эммануэль, — ведут вечную войну, нрав у них, как у хищника-одиночки. И сам он не желает становиться жертвой проклятия. (Однако про Эммануэля поговаривали, что он и сам находится под действием проклятья или чар — так как он осмеливается судить других?)

Задолго до того, как Бромвел, брат Джермейн, сбежал от семьи и прославился — то есть сделал себе имя в большом и загадочном мире, что раскинулся к югу, — он любил, по-детски шепелявя, но с врожденной авторитетностью повторять, что «проклятие» сомнительно; однако если на протяжении нескольких поколений череда событий в семье наводит на мысли о «проклятии», то, несомненно, тут есть почва для поиска научных объяснений; однако в таком случае речь идет о генетической предрасположенности, а не о суевериях. Бромвел, щуплый мальчик, рано, еще в детстве, начавший лысеть, с очками в тонкой металлической оправе, с высоким лбом, словно в броне твердых плоских костей, с короткими тонкими пальцами, вечно крутившими остро очиненный карандаш, обладал врожденным даром ввернуть в нужный момент резкое словцо, заставляя собеседников (чьи глаза порой уже стекленели: а кто выдержит пятидесятиминутную лекцию о непостижимой сути бесконечности, о довольно тоскливом процессе размножения водорослей или о едва заметном воздействии силы земной гравитации на Солнце. Это — тут же пояснял возмутительно талантливый ребенок — лишь один из примеров, доказывающих теологические соображения, согласно которым Бог зависит от Своего единственного свободомыслящего создания, Человека. У кого, будь то даже тугоухие, улыбчивые и благочестивые вдовы, бабушки и тетки, хватило бы терпения выслушивать столь пространные соображения от ребенка, которому не исполнилось еще и десяти?) стряхнуть с себя дрему. Внезапная, похожая на укол непристойность лишь подкрепляла сделанный слушателями неприятный вывод, что мальчик не только талантлив (каковым, несмотря на его эксцентричность, они почти признавали и Вёрнона, чудаковатого сына Хайрама), но и прав.

Итак, проклятие было у них в крови, а может, витало в воздухе — прохладном и свежем, с едва заметным сосновым ароматом; а может, это был лишь способ опровергнуть грубое рациональное убеждение, что ничему — ни Богу, ни чьим-то замыслам, ни судьбе — не дано вспороть и повредить «защитную оболочку» Бельфлёров. Водя ухоженным пальцем по шашечной доске черного дерева, а то хмурясь и поджимая губы над шахматной, дядюшка Хайрам бормотал, что он, игрок неловкий и жалкий (хотя на самом деле игроком он был умелым и довольно жестоким — не согласился бы поддаться даже больному ребенку), да еще и кривой на один глаз после случая на фронте, обсуждать который он не желал (по всей видимости, когда он в приступе сомнабулизма покинул палатку и направился к вражеским окопам, случайным мощным снарядом уничтожило не только их палатку вместе со спящими молодыми бойцами, но еще человек пятьдесят вокруг — уцелел только Хайрам Бельфлёр, хотя искра и задела его глаз), — даже он, игрок жалкий и неумелый, проявляет, однако, большую дальновидность, нежели Господь Бог в Своих творениях. Презрительно считая Бога слабоумным, в Его существовании Хайрам не сомневался. Он, как ни удивительно, относился к «религиозным» Бельфлёрам, но его Бог был до смехотворного жалким, донельзя истощенным и в последние столетия у него не хватало сил ввязываться в дела человеческие. Поэтому «проклятие» было просто «случаем», а «случай» — просто тем, что произошло.

Обычно в такие моменты Хайрам играл в шашки с Корнелией, или Леей, или кем-нибудь из детей — например, Рафаэлем. Едва не утонув в пруду (мальчик решил не посвящать родню в подробности), тот сделался уж слишком, неестественно тихим. Если Хайрам играл с кем-то из женщин, то они, как правило, отмахивались от его вздорных сентенций, выслушивать которые не стали бы ни при каких условиях. Если же он играл с Рафаэлем, то мальчик сутулил тощие плечики и ежился, будто мерз от слов двоюродного деда, однако опровергнуть их не мог.

— Да, — злорадно говорил Хайрам, — знаменитое проклятие Бельфлёров — всего лишь случай, а случай — это то, что происходит, не более! Поэтому те из нас, кто сохраняет хотя бы долю здравомыслия, не говоря уже об этических убеждениях, не станут, подобно всем вам, жертвами нелепых предрассудков.

Люди же посторонние, даже живущие порой в сотнях миль от усадьбы, на равнине, и слыхавшие самые несусветные сплетни о Бельфлёрах, не упускали возможности посудачить о проклятии клана, будто знали наверняка, о чем болтают: мол, никакой загадки тут нет. Проклятие Бельфлёров? Да нет ничего проще: им суждено выходить из материнской утробы и оставаться до гроба Бельфлёрами.