Тюрьма (СИ) - Литов Михаил

Якушкин за время тех странностей, которыми полнилась его служба у Филиппова, немало поездил по зонам, как общего, так и строго режима, по лагерям мужским и женским, поэтому думал, что и здешняя жизнь ему вполне понятна. Но как это могло быть, спросим мы, если он, к примеру сказать, обходя тот или иной лагерь с каким-то словно бы инспекторским надзором, чаще всего не то что не задумывался, а даже и не находил нужным задумываться о торжествующем в нем режиме содержания? А торжество этого рода непременно должно иметь место. Режим должен быть тщательно задокументирован и неукоснительно исполняем, — это система. Не отличать общий режим от строгого не то же, как если бы Якушкин не отличал женский лагерь от мужского (что было бы просто курьезом, достаточным, чтобы выбросить Якушкина из системы, а заодно и из нашей истории), а напрямую относится к серьезным промахам, нетерпимым для сотрудника конторы, поставившей себе целью выправить и облагородить исправительные учреждения. Но за этот промах не выкинут, как в случае курьеза, а разъяснят, научат, ликвидируют ошибку. Якушкин двоится, поскольку ему терпеливо навязывают профессионализм, а он, между тем, не прочь вдруг склониться к литературе, к самой изящной словесности, что как раз чревато курьезами и для профессионализма представляет определенную угрозу. Надо сказать, журналист потому и воспринимал нынешнюю поездку как первую, что она загодя сложилась в его воображении в нечто небывалое, и объяснялось это двумя причинами. Во-первых, это была самостоятельная поездка, без руководства столь опытного человека, каковым был Филиппов. Во-вторых, ему предстояло не болтаться попусту по камерам и баракам, а в компании попов содействовать религиозным фантазиям узников, — как же было не подивиться заблаговременно, не решить, что ему наконец-то доверили стоящее дело, не высмотреть впереди что-то художественное, таинственное, захватывающее? Он и сам склонен к религиозному брожению. Так вдруг они все вместе — попы, офицеры, делегаты от «Омеги», осужденные и сам митрополит, сам начальник лагеря — вдруг они воспарят к небесам, узреют едва ли не фаворское сияние? Казалось бы, созданы все условия, чтобы даже такой привередливый господин, как Якушкин, упорно вдохновлялся, черпал и черпал вдохновение. Однако характер взял свое, и Якушкин скис, еще не добравшись до места, а на месте все уже словно по инерции оборачивалось скукой и ничтожеством. И не только для него, но об этом, пожалуй, после.

Конечно, скука, тоска, дурные предчувствия — это мимолетное. Легкие и случайные переживания успевшего уже безнадежно затеряться в плеяде пишущих журналиста с его унылой обреченностью на фрагментарное мышление. Впрочем, многие скроены на тот же лад; это так по-человечески и в конечном счете обеспечивает перспективу некоего уюта. И вот тут скажем, что один любопытный вопрос действительно заслуживал внимания в описываемый момент встречи иерархов и осужденных, а в порядке обобщения — встречи двух миров, крайне различных, но отнюдь, думается, не исключающих друг друга. Имеются, если верить Филиппову, тюремные узаконения, смахивающие на ветхозаветные, то есть суровые и отдающие кровожадностью; это помимо решеток, стражи и т. п. Но зачем эти моральные и материальные стискивания, если достаточно просто потянуться, как это уже и сделали некоторые из сидельцев, к Христовой правде, занесенной в их среду отцом Кириллом, а теперь громко и под славные песнопения утвержденной митрополитом?

Выходит, однако, нужны, и не отмахнуться от них. Как говорится, Богу — Богово, кесарю — кесарево. Кроме того, еще бабушка надвое сказала, что научно обрабатываемый и как бы проповедуемый вдохновенным Филипповым тюремный закон и впрямь действенен. В наличии он? Нет его? Никогда и не было? Возможно, установлен и некоторым образом прописан, но мало кто склонен его исполнять. Или был когда-то, но давно разрушен, стерт, забыт. Все это очень шатко, зыбко и особенно неуловимо для глаз посторонних, разных там случайных наблюдателей. Закон, роднящийся не с филипповскими изысками, а с ветхозаветными правдами и неправдами, он всегда тут, под рукой, и над головой висит, угрюмясь, а благодать еще поискать надо, она как воздух, в котором все — благодать, а попробуй ее ухватить.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Филиппов почти весь свой лагерный срок оттрубил при клубе, вроде как даже прогремевшем разными самодеятельными концертами и некими веселыми спектаклями. Почему же не предположить, что вся лагерно-трудовая, барачная жизнь, от которой он так удачно отдалился, в конце концов предстала перед ним в виде какого-то миража, тоже своего рода спектакля, сумевшего, однако, надолго, если не навсегда, загипнотизировать его? Уж так-то и солжем мы, если скажем, что будущий директор в том мираже лишь обманулся видимостью какого-то благого, умеряющего злобу и алчбу закона, а в действительности ничего, кроме беззакония, там нет? А если беззакония в совокупности слагаются в некий небезынтересный закон, то есть, добавим от себя, по виду закон, а на деле черт знает что такое, то какое же значение эта суммарная величина имеет на грандиозном фоне мира и в общечеловеческом масштабе? Что она дает уму и сердцу? Какую роль в истории она способна сыграть? Зачем вообще говорить о ней? Но зайдем с другой стороны. Легко допустить, что Филиппов прав и то, о чем он мыслит и рассказывает, говорить необходимо и даже нельзя не говорить.

Что-то такое, возможно, есть, да, это не исключено, ну, нечто, о чем впрямь следует думать, говорить, философствовать. И что при особом раскладе мысли или, может быть, в свете отличной, пусть даже и не до конца еще продуманной философии предстает целой величиной онтологического порядка, а то и, как нынче говорят в раздробленных кругах психологической и социологической направленности, явлением субкультуры, интереснейшим, в высшей степени занятным и заслуживающим внимания. Иначе сказать, Филиппов, которого так легко заподозрить в одержимости, даже в некотором помешательстве, прав уже в том, что с замечательным упорством стоит на своем. Он, может быть, одинок перед лицом общества, но и в столь горестном положении указывает на тюремные ценности, на онтологическое значение некой субкультуры; и никто еще не доказал, что он проповедует и утверждает неправду, никому, говоря вообще, еще и в голову не пришло это доказывать. А почему? Откуда такое непомерное равнодушие, зачем же так пренебрегать полемикой? И что сделается с этой филипповской правдой, если завтра на землю упадет астероид, встряхнет города и веси, погасит поэзию бытия, сомнет сердца, прервет дыхание жизни?

Все это явление икон, батюшек, митрополита осужденным — на что оно сгодится, если завтра ударит астероид и человеческие связи раз и навсегда распадутся? Заскучав окончательно, Якушкин зашевелил губами в невольном бормотании и сузил готовые повлажнеть, заслезиться глаза. Наконец его внимание привлек худой, среднего роста заключенный с низко опущенной головой и горящим взглядом, вперившимся в пол. Наголо обритый, какой-то серый, землистый, он весь был пронизан благочестием и не светился только потому, что слишком уж въедливо лежал на нем этот неизбывный налет серости. Несомненно: один из тех, кто принимал самое активное участие в создании молельни, настоящий подвижник, если не проповедник среди своих товарищей по несчастью, которых, между прочим, сбежалось немало на церемонию и которым, пожалуй, было просто любопытно взглянуть на поповские процедуры.

Для него тюремный закон не мираж, не блеф и не научная фантазия, а сама жизнь, как мало-помалу приобретает жизненные формы и нашептанная ему отцом Кириллом благодать. Опять же, один из многих, как тот, в церкви, был одним из тех, кто заправляет молвой. Но тот был гадостью, мерзостью, прахом, куском дерьма, а этот выглядит до некоторой степени романтично. Еще вчера он трудился в этой комнатенке не покладая рук, бормоча себе под нос: завтра, о, завтра! какой светлый будет денек! — а сегодня стоял с видом человека ошеломленного и утрамбованного, ибо и впрямь дождался самого важного мгновения в своей жизни. Не умея по-настоящему молиться и не зная, что и помыслить в такую минуту, он мог только с любовью, с благоговением взирать на великих людей, на митрополита и его подручных, знавших свое дело и оттого особенно близких к Богу. Ему бы так приблизиться! Но куда там, он ведь всего лишь простой заключенный, который робко пытается исправить что-то в своей душе и обеспечить себе совсем другую, не похожую на прежнее существование жизнь к тому времени, когда наконец выйдет на свободу. А еще он, возможно, подумал Якушкин, малость не в себе. Дикая жизнь в колонии — тут ведь, кажется, общий режим, ад в сравнении с режимом строгим — привела его к тихой умалишенности, и он не придумал для себя ничего получше, чем писать фальшивенькие иконки, внимать наставлениям отца Кирилла и смотреть на митрополита с братией как на богов, спустившихся с небес.