Стихотворения и поэмы - Адам Мицкевич

В каких краях ты б ни блистала мира,

Повсюду видели в тебе кумира.

Певцы, которых всюду лаврами венчали,

Напевом сотен арф тебя встречали.

Вдруг слышишь ты, смущением объята:

В хор ангелов, в ликующие клики

Ворвался голос незнакомый, дикий,

Как будто селянин попал в палаты,

Всех растолкал, спеша к тебе навстречу,

Приблизился, обнял бесцеремонно,

Но будь, царица звуков, благосклонна:

Ведь то твой старый друг – звук польской речи.

Москва, 1827 [12 декабря]

***

Когда пролетных птиц несутся вереницы

От зимних бурь и вьюг и стонут в вышине,

Не осуждай их, друг! Весной вернутся птицы

Знакомым им путем к желанной стороне.

Но, слыша голос их печальный, вспомни друга!

Едва надежда вновь блеснет моей судьбе,

На крыльях радости помчусь я быстро с юга

Опять на север, вновь к тебе!

6 апреля 1829 г.

В АЛЬБОМ ЦЕЛИНЕ Ш…

Набор уж начался. Вот движется колонна

Пехота, конница, гусары и уланы

Идут на твой альбом, воинственны и рьяны,

Вздымая имена, как грозные знамена.

В дни старости, – бог весть в каком я буду ранге, –

Вернувшись к прошлому, гордясь былым примером,

Я расскажу друзьям, что первым гренадером

Я в армии твоей стоял на правом фланге.

С.-Петербург, 1829 г.

ПРИВАЛ В УПИТЕ

(Истинное происшествие)

Упита встарь была богата, знаменита,

Теперь забыли все, что где-то есть Упита:

Одна часовенка, десяток жалких хат;

Где шумный рынок был, одни грибы торчат;

Где были вал и мост преградой силе вражьей,

Крапива и лопух стоят теперь на страже;

Где замок высился на темени холма,

Стоит среди руин убогая корчма.

Застряв в Упите, я забрел в корчму без цели

И за людьми следил, что за столом сидели.

Сидело трое там. Один – старик седой

В конфедератке был да с саблею кривой;

Жупан его был пепельного цвета,

Бог весть какой он был в былые лета;

Усы предлинные, как в августовский век…

С ним рядом молодой сидел там человек.

Из грубого сукна, но модного покроя

На нем был фрак. То чуб он теребил рукою,

То кистью сапога играл, труня притом

Над дьяконом в плаще предлинном и с крестом.

Четвертый был корчмарь. Старик в конфедератке

Ему и говорит: "С тебя, что ж, взятки гладки,

Покойником тебя пугать не стану я.

Но с вами об заклад побьюсь я, кумовья,

Пускай найдет приют Сицинский на кладбище,

Корчмарь поставит мед! Не правда ли, дружище?"

Корчмарь кивнул в ответ. Я всполошился весь.

"Простите, – я спросил, – ужель Сицинский здесь?"

"Да, разговор о нем, – сказал старик в жупане.

Извольте, изложу все по порядку, пане.

Громадный замок был там, где корчма стоит,

И в нем Сицинский жил, богат и именит.

Был связан узами со знатными родами,

Был вечно окружен друзьями и льстецами.

На сеймиках всегда имел он большинство,

Диктаторствовал там, все слушались его,

С вельможами держал себя запанибрата.

Для выгоды своей не раз топил магната.

Но дольше спесь его никто стерпеть не мог,

На сеймике одном ему был дан урок:

Сицинский избранным себя уже считает,

Благодарит за честь, к себе на пир сзывает,

Как сейма высшего почтенный депутат,

Но голоса сочли. И что же? Шах и мат!

Сицинский в бешенстве. За это оскорбленье

Он шляхте страшное изобретает мщенье.

Всех на обед созвал, и сеймик весь пришел.

Вино лилось рекой, от яств ломился стол.

Но были вина все настояны на зелье.

И пьяной дракою закончилось веселье.

Кто саблей действует, кто просто кулаком

Наотмашь, что есть сил, – Гоморра и Содом!

Дрались отчаянно, и битва продолжалась,

Пока ни одного в живых там не осталось.

Сицинский не успел упиться торжеством:

Вдруг молния сожгла его, семью и дом.

Как некогда Аякс, прикованный к вулкану,

Сгорел в огне живьем преступник окаянный".

"Аминь!" – костельный дед сказал, а эконом

Стал сравнивать рассказ с невеяным зерном,

И, правду, мол, стремясь очистить от мякины,

Он важно рассуждал с презрительною миной:

Вот пан маршалок сам, с которым в дружбе он,

Который и умен, который и учен,

Считал: Сицинского господь призвал к ответу

За то, что королю мешал своими вето.

И сделал вывод свой премудрый эконом,

Что сейм и выборы тут вовсе ни при чем,

Что дело тут в войне – понятно, враг неведом,

Но надо полагать, что с турком или шведом.

Сицинский короля в Упиту заманил

И предал там врагу, а враг его убил.

Хотел он речь продлить, но возмущенный дьякон

Его тут оборвал: "Нехорошо, однако,

Когда ксендза учить задумает звонарь

Иль яйца кур учить, как говорили встарь.

Послушайте меня, и все вам станет ясно.

Ни сеймик, ни война тут к делу не причастны.

Безбожие его – причина всех невзгод!

У церкви отобрал он землю и доход,

Не только то, что сам он не бывал в костеле,

И слуг он не пускал, работать их неволя.

Епископ сам ему писал, увещевал,

Анафемой грозил – безбожник не внимал,

В тот час, когда народ в костеле бога славил,

Сицинский слуг своих колодец рыть заставил.

Себе на горе рыл – беда его ждала:

Вдруг хлынула вода, кругом все залила,

Окрестные леса и нивы затопила,

Цветущие луга в болота превратила.

Затем – нам пан судья уж говорил о том,

Что молния сожгла его, семью и дом.

И, богом проклятый, не предан погребенью,

Землей не принятый, он не подвержен тленью,

Покоя вечного не обрела душа,

И вот все бродит он, честной народ страша.

И труп в корчму не раз подбрасывал проказник,

Чтоб корчмаря пугать покойником под праздник".

Окончил дьякон речь и дверь раскрыл, а там,

Внушая страх живым, стоял Сицинский сам.

Крест-накрест кисти рук, висят, как жерди, ноги,

Лицо измождено, на нем печать тревоги,

В пустом оскале рта один изгнивший зуб,

Могильным холодом пропитан мерзкий труп.

Но сохранились все ж на нем следы былого,

И он обличьем всем напоминал живого,

И даже по чертам угасшего лица

Нельзя было признать в нем сразу мертвеца.

Бывает так порой: на выцветшей картине,

Где свежести былой давно нет и в помине,

Мы прежние черты, вглядевшись, узнаем.

Так здесь: лицо живым хоть не горит огнем,

Кто знал Сицинского. тотчас его узнает,

А кто его узнал, былое вспоминает.

Приводит в трепет, в дрожь его злодейский вид,

Застывшей злобою по-прежнему грозит,

Глядит на вас, как встарь, с улыбкою злорадства,

Готовый совершить любое святотатство.

Повисла голова с проклятьем на челе,

Казалось, груз грехов клонил его к земле

И что душе его, исторгнутой из ада,

Вернуться снова в ад – последняя отрада.

Бывает, логово, в котором жил злодей,

Разрушит молния или рука людей:

По лужам кровяным и по следам багровым

Нетрудно угадать, кому служило кровом;

По шкуре сброшенной мы узнаем змею;

Так жизнь Сицинского по трупу узнаю.

И я сказал: "Друзья, да в чем вы не согласны?

Всех преступлений он виновник был злосчастный:

Он отравлял людей, владел чужой казной,

И королям мешал, и край губил родной!"

И думал: "Что же ты, народное преданье?

Иль в пепле истины убогое мерцанье?

Иероглиф, что нам хранит о прошлом весть,

Но смысл которого не в силах мы прочесть?

Иль славы отзвук ты, веками донесенный?

Иль ты событий след, неправдой искаженный?

Ученых смех берет. Я их спросить готов:

Что значит вообще история веков?"

Одесса, 1825 г.

Сицинский, будучи депутатом сейма от Упиты (1652), первый подал пример срыва решений сейма незаконным применением вето, чем нанес сокрушительный удар королевской власти, а страну поверг в водоворот шляхетской анархии. Существует легенда, будто, когда он возвращался с сейма, проклинаемый своими соотечественниками, на самом пороге своего дома он был поражен молнией. Несколько лет тому назад в Упите показывали старый, но хорошо сохранившийся труп, будто бы Сицинского, который церковные сторожа волокли на потеху всему местечку.

КОЛОКОЛ И КОЛОКОЛЬЦЫ

Колокол недвижен в песке под костелом.

Колокольцы говорят щебетом веселым:

"Малыши мы, но поем прихожанам всем,

Ты же – старый великан – вечно глух и нем!"

"О звонкоголосые, – колокол сказал,

Ксендзу будьте благодарны – он меня в песок втоптал!"

[1825]

БЛОХА И РАВВИН

Почувствовал раввин, сидевший над Талмудом,

Укус блохи, притом с неимоверным зудом,

Вот изловчился он, схватил ее рукой,

Но лапки подняла она к нему с мольбой:

"О праведный мудрец из древнего колена,

Меня ли хочешь ты добычей сделать тлена?

Безгрешною рукой прольешь ли кровь мою?"