Свидание Джима - Виктор Емельянов

62.

Я не ждал ничего, прошло около полугода, была опять весна.

Мы сидели за завтраком, когда горничная принесла письмо в узком сером конверте, адресованное другу господина. Его жена, с шутливой подозрительностью, вскинула брови.

— Конверт слишком изящен для делового письма. Я не знала, что у тебя есть корреспондентка. Она все-таки очень смела — письмо могло случайно попасть в мои руки, — говорила она, смеясь и внимательно наблюдая, как ее муж с недоумением и недоверчивостью разрывал край конверта. Когда он вынул и развернул квадратный листок, она быстро заглянула в написанное мелким и прямым почерком.

— Я ничего не понимаю. Написано по-русски? Это твоя соотечественница? Кто такая? Что она пишет? — не улыбаясь больше, тревожно и ревниво заглядывая в лицо и по его выражению стараясь скорее что-нибудь понять, добивалась она ответа.

Друг господина, казалось, не слышал ее слов. Чуть нахмурившись вначале, он все с большим изумлением пробегал строчки. Прочитав письмо до конца, по-прежнему не отвечая на нетерпеливые вопросы жены, он горестно и бессильно развел руками и взглянул на меня.

— Джим! Она приехала!

Он перевел письмо жене и девушке. В нем говорилось о том, что полгода назад книга моего предшественника попала в руки тому, для кого была написана. Тогда же «наша девушка» написала письмо господину.

— Она пишет, — переводил друг, — «… я опоздала на два дня. Мое письмо пришло обратно в Италию, где я жила в то время. В редакции газеты, на которую я писала, надеясь таким путем скорее найти покойного, на моем конверте написали: «возвращено за смертью адресата».

Я помню, как жена друга, забывшая о своей недавней и напрасной тревоге, взволнованная, как и остальные, сказала:

— Два дня?… Но ведь это значит, что она писала ему в день, может быть, в час его смерти, — и она почти со страхом прижималась к плечу мужа. — Он бредил перед концом и как будто чувствовал что-то. Он только не дождался.

Девушка не говорила ничего. Она помнила слова, обращенные к ней одной, и лучше других знала, о чем не «как будто» и не в бреду была последняя тревога господина.

Дальше в том письме было написано: «Я ликвидировала все мои дела в Италии и переехала в Париж. Вот уже месяц, как я здесь. Через редакцию и издательство, в котором он работал, я нашла дом, где он жил. Теперь там живут другие, и они ничего не могли мне сказать. Только сегодня, совсем случайно, я узнала ваш адрес. Вы, он, моя бывшая подруга и я были когда-то неделимы. Он был привязан к вам всегда, может быть, вы были около него и эти годы. Я всех давно растеряла. Если у вас сохранилось что-нибудь от него и вы можете поделиться этим со мною, я буду очень признательна».

— Что ж, мы отдадим ей все. Нам это — воспоминание, а ей… кто знает?… — с неожиданным для меня чувством и как будто бы пониманием того, что он не мог или не хотел понять раньше, сказал друг господина. — Нужно позвонить ей, что я свободен завтра вечером и что у нас остались некоторые книги, рукописи, дневники и он, Джим. Слышишь, Джим? — снова обратился он ко мне. — Завтра ты будешь с твоей настоящей госпожой!

63.

Я ждал вечер следующего дня, как ничего и никогда в жизни. Накануне я видел сон.

Мы с Люль, оба постаревшие, шли по широкой и пустынной улице.

— Ты узнаешь это место, Джим? Помнишь мою гибель? Смотри, вот и она, твоя вечная настоящая госпожа, — и Люль указала мне на маленькую девочку в черной, обшитой серым мехом шубке. Девочка шла по другой стороне улицы и играла с фоксом. Она сняла шубку, под ней оказался тот театрально-фантастический наряд, который я видел на нашем портрете. Фокс, играя, схватил зубами шубку и вырвал ее из рук девочки. «Отдай! — кричала та, смеясь и топая ножкой, — отдай! Я не хочу быть всегда в этом наряде, в нем будет холодно. Ты испачкаешь мою шубку, изорвешь. Отдай!» Она перестала смеяться, села на край тротуара и заплакала. Я хотел отнять у фокса шубку, вернуть ее девочке. Люль меня удержала. «Ты все такой же, Джим! Посмотри, как далеко убежал фокс, его нельзя догнать». Девочка плакала, закрыв лицо руками, и, когда мы подошли к ней, она поднялась и пошла, все так же плача, но эта была уже не девочка, а та высокая худая дама, которая при мне на той выставке выбрала и купила сенбернара. Она уходила от нас, уменьшалась и исчезла наконец в дали улицы. «А теперь, Джим, если ты сумеешь, — на помощь!» Я понял, что я должен был покинуть навсегда Люль, чтобы спасти от чего-то страшного ту даму. «Так нужно, Джим, иди!» — повторила Люль, и я проснулся.

Была ночь, тишина, и, смутно вспомнив выставку, встречи с девочкой и высокой дамой, слушая еще звучавший голос Люль, я незаметно для себя уснул снова. Сон продолжался.

«Вставай, Джим! Вставай!» — будто бы будила меня Люль. Мы были на нашей террасе, и Люль была молодая и веселая. «Скорее в парк, — торопила она меня, — пойнтера больше нет, я не боюсь теперь ничего!» Мы вышли на улицу, и на афишном столбе я увидел полузабытое изображение. «Одна из систэрс», — сказал кто-то из читавших афишу. «Систэр» сошла с афиши, в ее руках была большая муфта из серого меха. «Это от той шубки, Джим, помнишь ее? — спросила Люль. — Но что это?… Опять, опять!… Значит, не кончилось…» Люль с ужасом смотрела на то, что заслоняла собою «систэр». Это была та же маленькая девочка, плачущая и в страхе прижимавшая к груди свои ручки. Ее театрально-фантастический наряд был измят и разорван, ей было холодно. «Систэр» нагнулась к ней, ласково провела рукой по ее растрепавшимся локонам и поцеловала. Страх девочки был оттого, что к ней все ближе подходил пойнтер. Я бросился на него, и он разделился на двух таких же, и, когда я снова бросился на одного из них, тот тоже разделился, и так было каждый раз при моей попытке, и вся улица заполнилась пойнтерами. Они все были с застывшими глазами, с разорванным горлом, тихо завывали, хрипели, ляскали зубами, угрожали броситься на меня и не трогались с места. Я хотел сказать об этом Люль, оглянулся и не нашел ни ее, ни девочки, ни «систэр». С ужасом и отвращением я пробрался сквозь толпу мертвых пойнтеров и вдруг очутился на морском пляже. Ко мне навстречу шла женщина в светлом платье. Она полузакрывала свое лицо раскрытым зонтиком. Лицо было мне очень знакомо и в то же время совершенно новое для меня. Яркий свет от блестевшего моря и песка резал мне глаза, в них стало все сливаться, и я проснулся.

64.

В первый раз я увидел Люль на закате солнца. В таких же розовых и золотых лучах я впервые увидел ее, мою госпожу. Мы сидели в столовой, когда раздался звонок.

— Это она! Я пойду встречу, — сказал, поднявшись, друг господина. Поднялся и я. Мне приказали остаться на месте. Я смотрел на дверь, через которую они должны были войти, — на нее падал луч. Послышались приближающиеся шаги и голоса. У меня замерло сердце. Вероятно, во мне пронеслось: что испытывал бы он, господин, если бы он так же, как я, слышал за дверями ее шаги и голос? Я помню, как повернулась ручка двери и солнечное пятно быстро взлетело. Дверь широко распахнулась.

— Так вот она какая! — подумал я. — Наша девушка, его и моя госпожа.

Девушка, почти девочка, с которой я так хорошо сжился за те годы, которая заглядывала и в мои сны, стояла теперь предо мною усталой и печальной женщиной. С чертами лица давно мне знакомыми, с невеселыми складками уголков плотно сжатого рта, со строгими и добрыми глазами, со светло-золотой прядью, выбившейся из-под маленькой шляпы, в сером весеннем костюме, по-девичьи легкая и стройная, вся очень простая и нежная, в луче, скользнувшем по ее лицу и груди, пришла она ко мне и принесла долгожданное и опоздавшее для господина и неожиданное для меня счастье.

Друг господина познакомил ее с женой и родственницей. Потом она подошла ко мне.

— Так вот он какой, его друг! Джим, здравствуй!

Я видел, как после пробежавшей улыбки еще плотнее сжались ее губы. Я лизнул погладившую меня руку. Рука была узкая, бледная и, в те секунды, холодная…

Когда они сидели за столом, я рассматривал лицо госпожи. Мой господин не ошибся в своей предсмертной тревоге. У счастливых не бывает ни такой горькой усмешки, ни такого безразличного, ни во что как будто бы уже больше не верящего взгляда. Только что-то очень строго за собой наблюдающее, только внешне храбрящееся было в ее словах, звуке голоса, движениях.

— Вам будет приятнее и проще беседовать о вашем прошлом на вашем родном языке. Мы не хотим вас стеснять, — сказала молодая женщина очень любезно.

………………………………

— …Вы помните, вы были очень капризны, — улыбаясь, говорил друг господина, — и мне пришлось вас долго уговаривать. Он говорил мне, что с тех пор, как он вас впервые увидел, прошло больше года до той мартовской ночи, когда после нашего ученического концерта вы наконец захотели сами, чтобы я привел к вам его. Теперь, после «Свидания Джима», вы видите, как ему было необходимо это знакомство.