Преступление - Уэлш Ирвин

Интересно, далеко ли отсюда до Джинджерова дома в Форт-Лодердейле, если пешком. Наверняка очень далеко, а может, вообще нереально дойти. Похоже, туг все строилось с расчетом на автовладельцев. Леннокс не сразу соображает, что многочисленные бело-зеленые столбы, которые он миновал, на самом деле автобусные остановки. Большинство сидящих на скамейке на этой конкретной остановке — не белые и не богатые, в отличие от граждан в кабриолетах. На Леннокса смотрят косо. Его это не волнует. Подъезжает автобус, Леннокс входит, по примеру худого, как палка, негра сует в автомат купюру, которую считает долларовой.

— Это пять баксов, приятель... Все, ушли, теперь не достать, — небрежно замечает водитель. — А мы сдачи не выдаем. Ты только что три с половиной бакса на ветер выбросил.

Леннокс кивает и садится. На негров он поглядывает украдкой и с любопытством, так же, как они на него. Два-три негра, которых ему доводилось встречать в Шотландии, до настоящего момента казались экзотичными, но теперь Леннокс понимает: они — шотландцы до мозга костей. Леннокс заворожен местными чернокожими: как они двигаются, будто у каждого в ушах свои ритмы звучат. Речь, интонации настолько отличаются от речи и интонаций белых и латиносов, будто чернокожие - с Марса. Внутри что-то ворочается, Леннокс молится, чтобы это оказалось любопытство, а не расизм.

Нутром чуять. Внутренний голос.

Следственные процедуры. Придуманы, чтобы с опорой на теорию ликвидировать предубеждение. Чтобы преследовать, вооружившись вероятностью. Семьдесят процентов убийц знакомы со своими жертвами. Тридцать три процента приходятся им родственниками.

Автобус подпрыгивает на колдобинах. Леннокса трясет. Он должен жить. Он должен внушать страх. Извращенцы, они же повсюду. В этом самом автобусе как минимум один едет. Взгляд у Леннокса подозрительный. Леннокс извращенцев нюхом чует, так они воняют.

Автобус идет в никуда: через некоторое время разворачивается и возвращается по следам своих же шин. Внимание Леннокса не ослабло ни на йоту. Боль нужно побороть. Боль нужно запить. Наконец на Четырнадцатой, возле Вашингтон-авеню, Леннокс замечает его. Вот куда ему надо. В бар. В бар «Два очка».

Леннокс пробирается к выходу, паникует — автобус и не думает тормозить, тащится еще черт-те сколько, бар давно позади; наконец причаливает к остановке. Леннокс выскакивает, спешит против хода движения автобуса к бежевому бункеру с вывеской «Два очка». Возле бункера стоит супермаркетовская тележка, в ней — всякое старье. Жалюзи опущены, Леннокс прикидывает, что их в принципе не поднимают. Он проходит в застекленную дверь и оказывается в клубе. Темнота такая, что несколько секунд он не различает контуров.

Почти все пространство занимает барная стойка. Длиннющая, она извивается, как ручей, сначала образует два порога в форме двойной подковы, потом огибает все помещение. В углу висит огромный плазменный телевизор. Возле бильярдного стола, ближе к туалету, устроилась бомжиха, поминутно отгибает жалюзи, отслеживает свою тележку. Настоящий бар, для знакомств спроектирован: изгибы говорят о том, что в помещении должно быть почти пусто, чтобы два клиента уселись на достаточном расстоянии друг от друга. Зеркало во всю стену — не встретиться взглядом с ближним практически нереально. Над музыкальным автоматом часы с зеленой подсветкой, по ним Леннокс сверяет время.

Под определенным углом из неонового хаоса вдруг возникают две лежащие женские фигуры, выпукло-вогнутые контуры очерчены красным. Точно русалки, думает Леннокс; нет, недвусмысленно отставленные ноги выдают в них существ сухопутных.

Счесть заведение сугубо питейным мешает неистребимый душок шикарного злачного места, из тех, которые ценятся не за секс-услуги, а за их ханжеское предоставление «из-под полы». Леннокс усаживается на изгибе «подковы», поближе к двери и к двум портретам Хамфри Богарта и одному — Кларка Гейбла. Смотрит в диптих старинных зеркал, оценивает резные рамы. Клуб «Два очка», наверно, одно из лучших в мире заведений своего, да и вообще всякого, рода.

Бармен — длинноволосый татуированный здоровяк при усах и бороде. Не иначе, бывший байкер, давным-давно взявшийся за ум, прикидывает Леннокс. Улыбка у бармена широкая, хотя и несколько застенчивая.

— Что будем пить? — Бармен изгибает бровь.

— Водку. «Столичную». С содовой. — Леннокс потирает верхнюю безусую губу. Он всегда носил усы, и теперь чувствует, как они колются — говорят, инвалиды тоже чувствуют боль в ампутированных конечностях.

Разливая, бармен одобрительно смотрит на Ленноксову футболку.

— Ты англичанин?

— Шотландец.

— Знаю: Роберт Берне. Правильно?

— И он тоже. — Леннокс смотрит на красное пятно на барменовом запястье, выхваченное неоновой вспышкой, и залпом выпивает водку.

Бармен изучает Леннокса, мысленно формулирует объяснение, передумывает объяснять.

Водки налили сколько надо; что в Штатах хорошо, так это обычаи в барах. Тут не крохоборничают, фигней не страдают, пипетками да мензурками алкоголь не меряют. Уже ради одного этого стоило революцию затевать. Леннокс подкрепляет свои мысли бутылкой вполне сносного пива, импортированного из Европы.

Он обмякает на барном табурете, смотрит в телевизор. Показывают американский футбол: «Чикаго Беарз» против «Грин Бэй Пэкерс». Леннокс не понимает, прямая это трансляция или запись. Хочет спросить, потом прикидывает: если это ключевые моменты, он скоро и сам разберется. «Идеальную невесту» он кладет на барную стойку, записную книжку и ручку запихивает в задний карман. Водка с пивом не уняли ни дрожи в теле, ни пульсации в мозгу: от них злокачественное предчувствие под ложечкой только сгустилось, сползло по нематериальному тракту, что идет параллельно тракту пищеварительному, прилипло к свинцовому комку, оттянувшему толстый кишечник.

В баре почти пусто. В уголке играют в бильярд двое тощих белых юнцов — явно, чтобы выпить, предъявили поддельные удостоверения личности, иначе откуда беспокойные взгляды, которыми они реагируют на каждый хлопок двери? За барной стойкой сидят две женщины: вряд ли старше тридцати, но заметно потрепанные жизнью. Бомжиха наметанным взглядом то и дело проверяет сохранность своих пожитков. Поодаль от Леннокса пристроился толстяк, писклявым голосом, несообразным наружности, обсуждает с барменом неконституционность системы налогообложения.

Леннокс заказывает еще водки. Потом еще. Достойные чаевые гарантированно исключают недолив. Бармен явно в курсе, что не каждый, кто приходит в бар в одиночку и с намерением набраться, хочет общения. Такие граждане хотят выяснить, не предстанет ли дерьмо, заполнившее их мысли, в ином качестве под воздействием алкоголя.

Пожалуй, зря Леннокс ушел с сеанса психотерапии. Он просто замкнулся. Он этим назойливым подлецам ничего о себе не рассказал, ничего, что можно было бы занести в личное дело: они бы занесли, даром что клялись в конфиденциальности. С тех пор как его подняли с пола в пабе «Джини Дине», Леннокс был на сеансах дважды. Психиаторша, Мелисса Коллингвуд, всего лишь старалась помочь, понять, откуда ноги растут, но Леннокса она раздражала. Особенно когда они заговорили о смерти. О смерти маленькой Бритни.

— Не могу смириться с тем, что девочка умерла в одиночестве и страхе, — сказал Леннокс. — Эта мысль меня с ума сводит.

— Но разве не так — в одиночестве и страхе — умирают все люди? — Потуги Коллингвуд на искренность выражались в округлении глаз.

Леннокс отреагировал немедленно:

— Ей же было всего семь лет, понимаешь ты это, чертова кукла? — рявкнул Леннокс и выскочил из кабинета, и побежал, и перевел дух только в Стокбридже, в баре «У Берта». Туда он ходил с самого начала расследования, игнорируя автоответчик, переполненный сообщениями от своего поручителя по «Анонимным наркоманам», жизнерадостного пожарного Кита Гудвина; под саундтрек его множащихся просьб искать — и находить — забвение было легче.

Теперь антидепрессанты кончились, а Леннокс хочет кокаина.