Повесть моей жизни. Воспоминания. 1880 - 1909 - Богданович Татьяна Александровна

Но судьба как-то хранила его, и он лишь выбил стрелой глаз какому-то мальчику, за что у дяди были большие неприятности.

С годами активность Емельянова приняла другие формы. Из любви к дяде Ваня сумел заставить себя учиться в школе, хотя и считал это совершенно излишним. Его рано увлекла революционная романтика, и в старших классах он вошел в один из революционных кружков учащейся молодежи.

А рядом с этим буйным выходцем из диких степей, в той же семье, рос и развивался такой утонченный цветок городской цивилизации, как юный Иннокентий Анненский. Чуть не с младенчества он жил среди книг и книгами. Знакомые с его поэзией, может быть, вспомнят его стихотворение «Сестре», посвященное А. Н. Анненской и говорящее о том времени, когда ему было не больше 5–6 лет. В те годы их семья только что приехавшая из Сибири, где родился Иннокентий, еще благоденствовала, и воспитательницей у младших детей жила их двоюродная сестра А. Н. Ткачева, вышедшая потом замуж за Н. Ф. Анненского.

Поступив в гимназию, мальчик увлекся древними языками, потом греческой мифологией, греческой и римской историей и литературой. Античный мир обладал для него особым очарованием, и он вскоре ушел в него с головой.

Естественно, что двух мальчиков, с такими различными интересами, все отталкивало друг от друга. Каждый из них презирал все, чем исключительно жил другой. Да и разница в возрасте между ними была 4–5 лет. Ваня смеялся над всеми вообще книгами. Иннокентий постоянно боялся, как бы Ваня не забросил куда-нибудь какое-нибудь из его книжных сокровищ. Он считал своего случайного сожителя круглым дураком и сторонился его, как зачумленного. Это было, конечно, неверно. Ваня вовсе не был глуп от природы. Но книжная мудрость оставляла его совершенно равнодушным.

Неизбежные постоянные встречи за одним столом только раздражали обоих и еще дальше отталкивали друг от друга.

Когда тетя взяла меня к себе, я была еще слишком мала и ничего не понимала. В 3–4 года меня стал очень привлекать Ваня. Он охотно возился со мной, вырезая мне то свистульки, то дудочки или устраивая лук и стрелы. Иннокентий в 15–16 лет просто не замечал вертевшегося под ногами ребенка.

Правда, иногда Ваня дразнил меня:

— Смотри, Таня, я скажу сейчас твоей кукле «Счезни», и она исчезнет.

Я с ужасом кричала:

— Нет, Ванечка, милый, не говори, пожалуйста, не говори!

Тетя вмешивалась:

— Да пусть он скажет, Таня, а мы посмотрим, что будет.

Но я никогда не решалась на такой рискованный опыт, и репутация чудотворца оставалась незыблемой.

Несмотря на поддразниванием любила Ваню больше, чем своего молодого дядю Кеню. Ребенку важней всего, когда на него обращают внимание, занимаются с ним, а для Иннокентия это было слишком скучно. Прошло много лет, прежде чем мы с ним наново познакомились, и я сумела оценить его.

Дядю в ту пору ежегодно командировали за границу на проходившие там международные статистические конгрессы. Тетя ездила с ним и брала с собой меня. Толь-ко повзрослев, я поняла, какая это была жертва с ее стороны, а особенно со стороны дяди. Таскать с собой повсюду довольно-таки капризного трех, четырех, пятилетнего ребенка — весьма сомнительное удовольствие. Но, взяв меня в дочки, тетя не хотела надолго расставаться со мной и оставлять меня на чужих руках, а дядя абсолютно не мог жить без тети. Потом мне было даже обидно, какие дивные места я видела в раннем детстве, не воспринимая их красоту.

Как-то в Тироле мне был обещан пряник, если я не буду капризничать при восхождении на какую-то гору.

Я шла беспрекословно.

Дядя спросил меня:

— Таня, ты, кажется, за пряник на Монблан взойдешь.

— Я за пряник на любую гадость взойду, — мрачно ответила я и, поднявшись на вершину, демонстративно села спиной к виду, грызя свой пряник.

Иногда, впрочем, мои капризы оказывались для них выгодными.

Когда им хотелось остаться одним в купе, дядя нарочно дразнил меня перед станцией и во время остановки высовывал в окно мою ревущую физиономию. Пассажиры старательно обходили наше купе.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Но, как я позже вспоминала, дядя с тетей относились удивительно терпимо к причиняемым мною неудобствам. Дядя со своим неистощимым добродушием ограничивался шутками:

— В Винтимилье у нашей Тани все винты развинтились. Уедем — пройдет.

Тетя иногда удивлялась моему равнодушию к красотам природы. Однажды, идя со мной по берегу Средиземного моря, ее возмутило, что я как будто не замечаю безграничного лазурного простора. Но дядя наклонился ко мне, и оказалось: за парапетом, тянувшимся вдоль всего берега, моря просто не видно.

Наибольшее впечатление на меня произвели раскопки в Помпее: на том месте, где я стояла, выкопали прелестный столик с мозаикой на столешнице. Но все же выше всего за границей я оценила фруктовый компот, который мне заказывали в ресторанах. Ничем нельзя было так меня напугать, как, спросить счет прежде, чем дело доходило до компота.

В Париже дядя с тетей встретились со своими родственниками — дядиной сестрой, Л. Ф. Даникер и с ее ученым мужем, с которыми их соединяли только родственные отношения, и с тетиным братом, Петром Никитичем Ткачевым, эмигрировавшем в 1874 году. Тогда его выслали из Петербурга в «свое именье», Сивцево, Псковской губернии. Это маленькое имение, принадлежавшее, конечно, не ему, а его матери, не давало никакого дохода, так что ее дети, едва выйдя из детского возраста, должны были содержать не только себя, но и мать.

Но для Петра Никитича имение сослужило большую службу. Он был человеком дядиного склада, веселым, общительным, остроумным, не любившим одиночества. Он быстро свел знакомство с соседними помещиками и с исправником. Проводил с ними вечера, играл в карты, сделался душой местного общества, и все соседи наперерыв приглашали его к себе. А невеста его, Дементьева, тем временем уехала за границу, благо граница проходила недалеко от Сивцева. Получив известие, что она благополучно перебралась через границу, Ткачев решил сделать такую же попытку. Тут, кстати, подошли чьи-то именины, был большой съезд, приехал и исправник на своей прекрасной тройке.

Когда гости изрядно выпили и прислуга тоже, Ткачев незаметно вышел во двор, сел на исправницкую тройку, выехал за ворота и погнал лошадей.

Прежде чем его хватились, он был уже далеко. Узнав, что он уехал на исправницких лошадях, оставив ему своих, приняли это за остроумную шутку. Только на другой день, когда он не появился ни у исправника, ни у себя дома, простодушные провинциалы догадались, что дело не ладно. Но было уже поздно. Он также благополучно переправился через границу и условной телеграммой дал знать родным в Петербург, что побег сошел удачно.

Ткачев в Россию не вернулся. В эмиграции он играл видную роль, издавал газету «Набат», где полемизировал с более умеренной газетой «Вперед» П. Л. Лаврова.

Анненские были очень близки с Ткачевым, они с радостью ждали свидания с ним. В Париже им пришлось пробыть дольше, чем они предполагали, так как я заболела там корью. Петр Никитич каждый день приходил к нам, принося мне баночки желе. По методу французских докторов, корь лечили, главным образом, сладким. У меня, поэтому сохранились самые светлые воспоминания о новом веселом дяде и о парижских докторах.

Вероятно, родственная связь с таким видным эмигрантом сыграла не последнюю роль в высылке Анненского в Сибирь.

К моменту дядиной ссылки вся окружавшая его молодежь уже стояла на собственных ногах. Обе младшие сестры вышли замуж, младший брат очень рано окончил университет и сразу занялся педагогической деятельностью. В 21–22 года он стал учителем гимназии и давал частные уроки.

В 23 года он страстно влюбился в мать своих учеников, бывших немногим моложе учителя. Несмотря на возраст (ей было 46 лет), невеста сохраняла исключительную красоту, и юноша совершенно потерял голову. Сразу же он и женился на ней, взяв на себя заботу о большой семье, привыкшей к обеспеченной, почти богатой жизни. Он считал делом чести обеспечить жене и ее детям прежние условия существования. Конечно, материальные заботы на первых порах сильно помешали развитию его крупного таланта.