Бегство (Ветка Палестины - 3) - Григорий Свирский

Когда попался убийца, чье преступление навесили на меня, вызывает следователь: "Александр Германович, вы, кажется, подавали заявление в Израиль?" Большие юмористы!

Дов молчал. Вспомнился ему дружок доктор Гельфонд, с которым начинали прорыв в Израиль. Окровавит, бывало, строптивого Меира лагерная вохра, а он о ней: "Большие юмористы..." Доброго сердца был человек. Жаль, недолго, бедняга, прожил на Обетованной.

- Ты смотри, не помри! - вырвалось у Дова. - Тощенький очень...

Посмеялись. Дов сидел, опустив голову, затем произнес с неожиданным остервенением: - Я уж скоро четверть века, как оттуда, а вспомню об этих суках, испаряется юмор. Начисто. - И он страшно, по тюремному, выругался...

- А ты, Сашек, видать, другой породы, - продолжал, успокоясь. Рассказываешь о них будто ты не из тюряги, а из Оксфорда. Джентльмен в белой манишке.

- А я как раз оттуда. С улицы Фрунзе.

- Обиделся?! - Дов взглянул на Сашу уважительно. - Полгода держали в карцерах, на хлебе-воде, "обижалку" ломали; а каков результат?! - И просипел с состраданием:

- Ну и счастлив Твой Бог, Сашок! - Поднял глаза и снова внимательно посмотрел на Сашу.

Удивительное лицо у парня. Круглое, детское, наивно-улыбчивое, простодушное вроде, а невольно хочется задержаться на нем. Еще тогда, в багажной, обратил внимание: глаза саблевидные, удлиненные, синие. Какая-то в них магнетическая сила и, пожалуй, наивность. Посажены друг к другу близко. Брови, сросшиеся над переносицей, торчат во все стороны иголочками. Шимук говорил, в школе Сашу дразнили "Одноглазый Полифем". А взгляд! Горячий, пронзающий.. Подумал: "Каких ребят теряет Россия! С кем останется?.." Лады! Только куда ж все-таки приткнуть его, высоколобого? - Дов поглядел, прищурясь, на солнце. Солнце белое, как раскаленная болванка. Израиль! У кого корни неглубокие, сожжет до тла. - Сашок, звони мне на той неделе! А не застанешь, приезжай в офис. -Он вытянул из заднего кармана бумажник. - Вот визитная карточка, телефон. И, - воскликнул, как мог, бодро: - Не миновать нам еще разок окунуться в Еврейское море!

Они бросились к зелено-желтой, точно выгоревшей воде, как мальчишки, взапуски. Когда вытирались, опять послышался вдали рев дизелей - в кемп вползали автобусы, из которых тут же хлынули школьники, горланя и размахивая руками. - Еще ночь не спать! - Саша зябко повел плечами. Дов усмехнулся: На эту ночь покой я тебе обеспечу!

Глава 5. ПСАЛМЫ ДАВИДА И КУРТ, ПИТОМЕЦ ЯНУША КОРЧАКА.

Неизвестно, как Дов добился тишины, но ночь и в самом деле была тихой. Всю ночь Саша не сомкнул глаз - ворочался на скрипевшем топчане, слушая бормотание захлебывающегося кондиционера.

Как только выплыл из тьмы далекий иорданский берег, Саша вышел из досчатого "каравана", сел на приступке. Разволновал его вчерашний разговор с Довом. Даже на просыпавшихся жар-птиц с красными перышками не обратил внимание. Жгли душу те тюремные часы, о которых Дову не рассказал. Даже не обмолвился...

С Петром Шимуком он сидел сутки. Но какие это были сутки! Втолкнули Петра в камеру. Он бросил свой мешок на пол. Обнялись с Сашей. В камере, кроме них, никого. Кто в больничке, кто на переследствии. Закусили, повспоминали лагерных дружков. Саша похвалился своей лампадкой в баночке от лекарства.

- Зажигай, суббота на носу, - сказал Петро и чиркнул спичку о подошву. Поглядел на желтый коптящий огонек и предложил встретить субботу по всем законам. - Не знаешь как? Научу.

Удивился Саша: в лагере Петро никогда никого не учил. Спросил его однажды, ответил с улыбкой: - Я тебе не ребе, а свободный казак!

"За язык сгорел, - считал лагерный кибуц. - Обжегшись на молоке, дует на воду". Но все же в праздник, Петро, бывало, смилостивится: бормотнет на иврите строчку молитвы, а остальные, объявившие себя иудеями, хором за ним: "Аминь!" И вдруг - "научу...", "по всем законам..."

У Саши на лице удивление. Игольчатые брови вверх поползли. Петро объяснил вполголоса:

- Тут не лагерная толкотня. В каменном мешке без молитвы не выживешь. Разогреемся для начала. - Встал, раскинул руки, как взлетающая птица крылья. И двинулся по камере мелкими шажками, шаркая подошвами латаных сапог, затянув вполголоса что-то бодрящее. Подергивал плечами и головой в ритме своего песнопения. Песнопение было незатейливым, из одного слога: Най-най-най! -вздохнет Петро поглубже и снова - Най-най-най! "Вроде детской считалки", - улыбнулся Саша. И поймал себя на том, что начал постукивать ботинком в такт простенькой мелодии: была в ней какая-то подмывающая веселость.

-... Най-най-най-энейну! - выпевал-выговаривал Петре. Най-най-най-энейну!

Слово "энейну" Саша помнил. Оно означало "все вместе". Сейчас "энейну" было явным преувеличением: Петро шаркал сапогами в одиночестве. Саша встал за его спину, и из солидарности подпевая - "Энейну так энейну! - двинулся за Петром, схватившись за его ватник и чуть приплясывая, как в мальчишечьей игре, за паровозиком. - Най-най-энейну! Най-най-энейну!

- Мой дед так не пел, - заметил Саша, когда они, утомившись, присели на нары.

- Твой дед не был хасидом. Разве он молился?! Говорил, он из эсеров или эсдеков.

- После лагеря молился.

- Так у вас это в роду? Пока гром не грянет... - Петро отошел в угол камеры и стал молиться, как молятся верующие евреи на всех континентах. То полушепотом, то едва ль не во весь голос. Голова его в зимней кепке болталась взад-вперед. "Как огнь на ветру", - сказано о том в старых книгах.

Но много ли в тюрьмах евреев с драматическим баритоном! Благодарный слушатель откликнулся из-за двери немедля. Забарабанили кулаком. Пре-кратить!

Петро форсировал голос, точно не в камере был, а на оперной сцене: Мо-олиться разрешено-о-о!

Надзиратели чистопольской тюрьмы делились зеками на категории: "мент-собака", "мент-человек", "мент-мент". Дежурил мент-собака. Полтора года назад он бросился бы на Петра с кулаками, сейчас лишь проорал в кормушку, что ежели не прекратят безобразия, то...

Препирательства продолжались до тех пор, пока у дверей не оказался начальник тюрьмы.

- В России молятся про себя! - проорал он, войдя в камеру. Наморщил нос, потребовал отдать свечку "или что тут у вас смердит?!" Вдруг помягчал, сказал, что, коли по вашей религии следует петь, то можно только на понятном языке.

- В лагере занимались шифром, и здесь?! Чтоб никаких тут ваших "Лёха, дуди!.."

И вот впервые в жизни Саша услышал, как звучит субботняя молитва "лэха доди" на русском языке и, признаться, обомлел.

- "Приходи, мой возлюбленный, приветствовать невесту..." Это так о субботе?

А поскольку "на понятном языке" разрешил сам начальник, Петро вздохнул поглубже и... начал сызнова: в тюремные коридоры хлынули никогда не слыханные здесь псалмы Давида, которые не только зеки, но и сам начальник тюрьмы, в другое время, не прочь бы и послушать: любопытно, в конце-концов!

- ... Голос Господа ломает кедры... Ломает кедры Леванона. Приводит в трепет пустыню...

И будто специально для Саши сотворенное; - ...Поднимись, поднимись, ибо взошел твой свет! Вставай и пой! Мы же Исраэль - Его народ...

Саша и без того стоял, весь внимание.

- ... Слава Создателя проявляется в тебе, - увлекал и возвышал баритон. - Он освобождает нас от руки тиранов... В душе возник Иерусалим, тот Иерусалим, где нет ругани и грязи...

И вновь рефрен из "Лэха доди", так поразивший Сашу. Словно пали тюремные стены, вокруг воля вольная:

- ... Пойдем, друг мой, навстречу невесте, мы встретим в радости субботу...

На другой день, рано утром, заскрипел ключ в запоре. - На "Ша" с вещами!

Так ушел из сашиной жизни Петро Шимук. Встретил субботу по своим законам и исчез. Думалось, навсегда. Остался Саша наедине со своими мыслями. На душе погано. Только что убили Марченко, а до этого крестьянина из Сибири, которому удвоили срок, и тот кинулся в лестничный пролет. Так всех изведут, одного за другим. Как выжить? Что придумать? Ни одной дельной мысли в голове. Чтобы как-то развеяться, Саша потопал ботинками, выкинул перед собой руки, как Петро Шимук, будто кладя их на чьи-то плечи, и двинулся по камере, проборматывая: - Най-най-энейну! Най-най-энейну!.. - Прошел круг, другой. Петро Шимук где-то рядом, увезти еще не успели. Все еще звучал в ушах сильный голос друга, встречавшего субботу, как встречают невесту. Так вживе звучал, явствено, что Саша даже затих на мгновенье. Галлюцинация?

В канун следующей субботы опять будто положил руки на плечи Петра Шимука и двинулся по кругу, пританцовывая...

Чудом казался Саше сахар в кипятке, горячая батарея в лагерном ШИЗО. Не его, Сашиных рук делом были эти чудеса. В собственные чудеса Саша не верил. Сперва он пританцовывал и пел высоким тенорком, простуженно, хрипя и кашляя, тгобы "поднять тонус". Затем это стало естественным - воспринимать субботу, как праздник души, пританцовывая в ее честь, протягивая к ней руки и повторяя библейские слова, как свои собственные: "Пойдем, мой "возлюбленный, встречать невесту..."