Граница за Берлином - Петр Смычагин

— А может, и мне какой-нибудь чинарик останется, — послышался откуда-то жалобно просящий голос Таранчика. Уж у него-то давно в карманах и духу табачного не было.

Карпов и Земельный подняли головы вверх, обернувшись туда, откуда слышался голос. Таранчик сидел на самом коньке крыши, копаясь у репродуктора, установленного там.

— Если успеешь слезть, то можно и оставить на затяжку, — ответил Журавлев, перетрясая в кисете табачную пыль.

— Нет, — возразил Таранчик, — такое мне не подойдет.

— Хватит тебе собирать труху, — пробасил Земельный. — Закручивай!

— Х-хе! — во всю ширь своих губ заулыбался Таранчик, быстро взглянув в сторону деревни и торопливо присоединяя провода к репродуктору. — Если я слезу, то вам целую горсть табаку дам! Не нужна мне ваша пыль!

Сидящие внизу думали, что он шутит, ибо хорошо знали, что не только горсти, но даже пылинки табачной у него не найдется. Получив табак, он в первые же дни раздавал его, угощал всех, в том числе и задержанных немцев. Когда же приходил уважаемый нами старик Карл Редер, Таранчик всегда помогал ему скрутить «козью ножку» и просил покурить вместе с ним. Несмотря на то, что Редер совсем не умел говорить по-русски, а Таранчик знал немногие немецкие слова, они хорошо понимали друг друга.

Из-за арки, снизу, показалась повозка, на которой старшина Чумаков возвращался с батальонного пункта снабжения.

— А-а, так вон ты откуда табачок-то учуял! — сказал Карпов.

Как только повозка въехала во двор, ее окружили со всех сторон. Солдаты снимали с нее груз и несли в кладовую. Таранчик, появившийся тут же, толкался возле повозки, но ничего не брал. Увидев угол ящика с махоркой, он выхватил его с самого дна повозки и понес к подъезду.

— Кто курить хочет — за мной!

Повозка опустела, и скоро задымили толстые солдатские самокрутки. Фролов вытащил из сумки у старшины пачку писем и, отыскав свое, хотел раздать остальные, но старшина приказал:

— Отдайте Таранчику, пусть он раздаст.

Тот, деланно вздохнув, покосился на старшину, нехотя принял письма в свои костлявые руки и поспешно начал раздавать их.

— Жизенскому!.. Его нет?

— Чьи письма останутся, положим их на стол в ленинской комнате, и чтобы никто не трогал! — нарочито сурово заявил Таранчик.

— Фролову… Фролов, вам еще одно письмо. Получите, пожалуйста.

— Так-так, Таранчик, — в тон ему заметил Журавлев. — Берись за ум. Видишь, как славно получается!

— Ну да, а то придумали какую-то игру с письмами. Разве это игрушка!.. Вот и вам, товарищ Журавлев, тоже письмецо. Получайте, пожалуйста! — лицо Таранчика расплылось в довольной улыбке. — Кхе-ге! Ефрейтору Таранчику!.. А за свое письмо можно сплясать, товарищ старшина?

— Нехай пляшет, — загудел Земельный.

— Пусть спляшет, — послышалось со всех сторон.

— Конечно, кому же запрещено плясать, если настроение есть, — согласился Чумаков, — но вначале прочитать бы надо.

— Да и так можно! — выкрикнул из-за спины Таранчика Митя Колесник. — Письмо-то от его Дуни!

Солдаты, получившие письма, разбрелись читать, кто куда. Таранчик, не сходя с места, читал свое письмо, и лицо его все больше и больше хмурилось. Журавлев, сидя с аккордеоном на крыльце, начал плясовую. Его толстые пальцы удивительно быстро прыгали по клавишам, а голова смешно покачивалась над мехами. Все громче и задорнее неслась над двором «барыня», а Таранчик стоял, опершись локтем о повозку, склонив голову.

— Таранчик, зря что ли музыка играет, — сказал Митя.

Таранчик зажал письмо в кулаке, потом сунул его в карман, и заплясал. Он выделывал такие «кренделя» в такт музыке, что зрители хватались за бока от смеха. Огромные ботинки поочередно мелькали в воздухе, а костлявые коленки касались подбородка. Пытаясь изобразить то, что на Руси называют «плясать вприсядку», он неуклюже приседал и хлопал ладонями по коленям, потом поднимал руки вверх и хлопал в ладоши, потом такой же хлопок слышался из-под коленей.

— Эх, пляши, Акиша: Дуня замуж вышла! — выкрикивал он время от времени.

— Неужели, и вправду, — вышла? — спросил Чумаков у стоявшего рядом Колесника.

— Да нет! Брешет он, товарищ старшина. Может, перед Карповым хочет загладить вину…

— Не умно же придумал, — сказал Чумаков и пошел в дом. Он скоро вернулся, неся в руках новые яловые сапоги.

— Перестань дурачиться, Таранчик. Примерь-ка вот лучше обновку.

Таранчик на полусогнутых ногах подкатился к Чумакову и, взяв у него сапоги, сокрушенно сказал:

— Эх, запоздали вы, товарищ старшина. Вот в этих я бы сплясал! — он отошел к повозке, сел на дышло и тут же начал переобуваться.

Во двор быстро въехала легковая машина и резко затормозила. Солдаты дружно приветствовали вышедшего из машины незнакомого майора. Таранчик тоже поднялся с дышла, держа в руке сапог и поджав разутую ногу. Майор опросил, где можно видеть начальника заставы. Я уже спускался по лестнице, чтобы встретить майора, но он, сопровождаемый Чумаковым, стремительно поднимался вверх, перешагивая через две ступеньки. На смуглом, загорелом лице его резко выделялись белки глаз.

В комнате майор предъявил документы и сказал, что является представителем командования группы советских оккупационных войск в Германии.

— Я очень спешу, — сказал он, усаживаясь за стол и развертывая планшет. — До наступления темноты мне необходимо побывать еще на трех заставах… Прошу запастись картой участка и карандашами.

Он развернул на столе большую склеенную карту с жирной красной полосой, обозначающей демаркационную линию. Пока я доставал карту и карандаши, майор начал объяснять:

— Дело в том, что демаркационная линия рассекла немецкую землю без учета интересов немцев. Вот, смотрите сюда… В частности, на вашем участке, — он обвел карандашом на моей карте участки по ту и по другую сторону линии. — Видите? Вот земля немцев, живущих в Блюменберге, оказалась в английской зоне. Наоборот, в нашей зоне лежит земля, принадлежавшая немцам из деревни Либедорф, которая находится в английской зоне. Понимаете, какая чехарда получается?

— Да, понимаю, потому что еще давно ко мне обращался бургомистр с этим же вопросом. Я ничем не мог помочь им, кроме того, что посоветовал обратиться в Берлин.

— Вот-вот… немцы из Западной Германии тоже обратились с такой просьбой. Командующие оккупационными войсками зон сумели договориться…

— Чтобы изменить расположение линии?

— Нет, именно — нет! Линия пока остается на прежнем месте, а людям придется разрешить работать на своей земле.

— Это значит: от них пропускать крестьян к нам, а от нас — к ним?

— Да. Придется ввести пропуска. Это не должно снижать бдительности и не снимает с вас ответственности за охрану линии.

— Но ведь это новшество намного усложнит охрану линии.

— Однако не забывайте, что вы охраняете всего лишь демаркационную линию, а не государственную границу, это, во-первых. Во-вторых, вы хорошо знаете, что интересы простых немцев должны быть удовлетворены. Мы пришли сюда за тем, чтобы освободить простых немцев от остатков фашизма, вот это и надо делать.

— Так ведь простые же немцы засеяли весной землю, хозяева которой остались на той стороне. А там кто-то обрабатывал землю жителей нашей деревни. Люди затратили труд, семена…

— Это уж предоставьте решать самим немцам. Я думаю, они разберутся, кто кому из них должен. Ваше дело — открыть линию для хозяев земли и содействовать тому, чтобы немцы, с той и другой стороны, смогли обоюдно договориться. Как это сделать практически, надо подумать. Вам, видимо, придется связаться с капитаном Чаловым, потому что эта земля, — майор указал на карту, — тянется и на его участке. У Чалова я уже побывал… На все — не более десяти дней. Все ясно?

— Понятно, товарищ майор.

— Действуйте!

Я предлагал ему поужинать, но майор мигом уложил карту в планшет и, пожелав успехов, с такой же быстротой, как и появился, вышел.

2

Пришлось обратиться за помощью к Карлу Редеру.

Он прохаживался по комнате в одном жилете, посасывая маленькую трубочку, из которой несло удушливым смрадом какого-то дрянного табака. Редер уже слышал, как он выразился, краешком уха, разговор о земле и теперь был особенно возбужден. Быстро прохаживаясь по комнате, он поминутно зачем-то доставал часы из жилетного кармана, совал руки то под жилет, то в карманы брюк и допрашивал:

— Ну, как, господин лейтенант, ожидается что-нибудь?

— Какой у вас дурной табак, товарищ Редер, — проговорил я, словно не замечая его нетерпения.

— Что поделаешь, сын мой! На добрые сигары я не заработал за свою жизнь. — Он вывернул карманы брюк, встряхнул их и, смеясь, заключил: — Пролетарий! Живем мы с бабушкой Гертрудой всю жизнь только вдвоем, так что она привыкла ко всякому, даже самому горькому табаку. Гостей у нас бывает не много.