МЫ: Глубинные аспекты романтической любви - Роберт Джонсон

Но за таким столкновением ценностей стоит нечто очень важное, имеющее огромную эволюционную силу:

Сила, которая заставляет вас осознавать и которая поддерживает вас в мире сознания, может стать вашим первым врагом, как только вы придете к следующему центру, ради которого вы ушли из этого мира, и все, что заставляет вас за него цепляться, окажется вашим злейшим врагом. Величайшее благо в этом мире является величайшим бедствием в следующем (Jung, Kundalini Yoga, р. 10–11).

Куда бы вас ни позвала судьба, когда бы вы ни отправились к следующей чакре (состоянию сознания), каждый раз вас будет сопровождать такое чувство, словно вы «встали с ног на голову», перевернулись вверх тормашками. Вам откроется, что все ценности и привязанности, известные в этом мире, находятся в ужасном конфликте с новым миром, который вас манит.

Именно так происходит с романтической любовью: мужчина патриархального западного мира потерял свою душу, которая страстно его зовет, тянет его из хорошо известного ему мира в иной, где все поставлено с ног на голову, при этом всегда у него перед глазами всплывает образ Прекрасной Изольды.

8. История любовного зелья

Часто кажется, что события, происходящие во внешнем мире, становятся откликом на наше внутреннее странствие: внешняя жизнь и история подтверждают, что мифологические символы и сны чему-то нас научили. Любовное зелье дало нам возможность узнать некоторые поразительные вещи о природе культурного и психологического феномена, который мы называем романтической любовью. Кроме того, мы узнали, что по своей природе романтическая любовь – любовь возвышенная, которая может считаться «духовным» испытанием, что подтверждает символическое содержание любовного зелья. Теперь мы отправимся еще дальше и попытаемся проникнуть еще глубже: мы узнаем, что культ куртуазной любви уходит своими корнями в религиозную почву.

На протяжении многих столетий, со времени принятия христианства, Европа была настоящим перекрестком разных религий. Так как люди часто принимали христианскую веру под нажимом своих королей и императоров, они тайно или открыто продолжали поклоняться старым богам и богиням. В результате такого смешения «языческой» религиозной жизни с христианской верой и получилась религиозная эклектика, которая сегодня нас удивляет. Многие наши светские праздники, такие, как Первое мая или День всех святых, изначально были религиозными, сохранившимися от прежних народных религий, вытесненных христианством. То же самое относится к идеалам и верованиям. Многие прежние догмы и верования были объявлены ересью и искусственно вытеснены, но бессознательно они живут в нас и в нашей культуре. И на это есть причина: они отвечают психологической потребности и психологической реальности в рамках человеческого бытия, которое не находит отклика ни в «ортодоксальной», ни в «официальной» точке зрения.

Существует один надежный способ взглянуть на романтическую любовь как на психологическую силу. Она представляет собой особое средство сообщения, которое возвращает нам нечто выпавшее из нашей культуры и нашей жизни много лет назад. Человеческая природа имеет свойство самовосстанавливаться. Мы находим способ, даже бессознательно, зацепиться за то, в чем нуждаемся.

Одним из наиболее мощных ранних религиозных течений было манихейское, названное по имени персидского пророка Мани. В Европе эта религия получила название катаризм, так как люди, которые ее исповедовали, называли себя «катары», то есть «чистые». К двенадцатому столетию целые города и провинции южной Франции, будучи номинально христианскими, исповедовали катаризм; множество благородных семейств Европы были катарами. Во Франции это движение называлось альбигойской ересью по названию города Альбы, в котором находился его центр.

Одно из основных положений этого вероучения заключалось в том, что «истинная любовь» – это не обычная человеческая любовь, возникающая между мужем и женой, а почитание женщины-спасительницы, посредницы между Богом и человеком, которого ждут на небесах, чтобы приветствовать «чистоту» священным поцелуем и препроводить его в пространство Света. В отличие от этой «чистой» любви обычная человеческая сексуальность и брак являются проявлением животного начала и бездуховности. Катары верили в то, что любовь мужчины к женщине представляет собой как бы земную аллегорию их духовной любви к Царице Небесной.

Многие христиане считали катаризм реформаторским движением, направленным против коррупции и политиканства, существовавших в религиозных структурах. Патриархальная средневековая церковь, которая в течение долгого времени не соприкасалась с фемининной стороной души, стала материалистичной и догматичной. Она предлагала людям «откровения» в виде набора догм и учений, очень рациональных и маскулинных по своей сути. Она предполагала коллективные переживания ритуалов и догм там, где обычный человек не мог найти места для личного религиозного переживания. В отличие от патриархальной церкви катары воздействовали на человека силой личного примера и предлагали переживание Бога, которое в первую очередь было личным, индивидуальным и лиричным. Они возвращали религии утраченную фемининность, или, образно говоря, возвращали ей Прекрасную Изольду.

Катары верили в существование абсолютного добра и зла. Духовное начало – это олицетворение добра, а материальный мир несет в себе зло. Наши души – воплощение ангельской природы, божественной сущности, – спустившись с небес, попали в заточение в земную тюрьму. Ангел-герой, существующий внутри каждого из нас, стремится на небо к чистым духовным переживаниям, но Венера, богиня чувственности, держит нас внизу, в темноте материального мира. Чтобы обрести спасение, катары стремились стать «чистыми», преодолеть все искушения и соблазны, которые Венера расставляет у них на пути: они отказывались от сексуальных отношений, умеренно питались, избегали чувственных устремлений, заманивающих нас в этот мир, полный зла и страданий. Таким образом, катары не вступали в брак и избегали сексуальных отношений.

Центральное место в этом культе занимала фигура женщины-спасительницы, воплощения чистоты, одетой в белые одежды и ожидающей нас на небесах, чтобы сопроводить к божественному престолу. Для катаров спасение наступало только после физической смерти: душа покидала грешное тело и поднималась навстречу небесной госпоже. Но для катаров-мужчин приготовление к освобождению от телесной оболочки состояло в созерцании женщины – не в качестве жены, земной подруги или сексуального партнера, а в образе Спасительницы, чтобы страстно ее обожать, то есть всегда лишь в качестве символа, в виде напоминания о существовании «другого мира», света и чистоты.

Официальная церковь объявила катаризм ересью, и святой Бернард Кларивосский загнал его в глубокое подполье, превратив в мишень для крестовых походов. Но, подобно любой популярной идее, находящейся в подполье, это учение возникло в другой, более светской форме. Учения и идеалы катаров внезапно проявились в культе куртуазной любви, в песнях и поэзии трубадуров и, конечно, в «романах». Некоторые историки культуры полагают, что куртуазная любовь – это произвольное «светское» продолжение катаризма, что рыцари и дамы, впервые вступившие в отношения куртуазной любви, были катарами, продолжавшими служить своей религии под личиной светского культа любви. Для внешнего наблюдателя эти отношения выглядели новыми и элегантными любовными отношениями, новым способом любви, клятв и мести, относящимся к прекрасным дамам. Но для человека, принадлежавшего этому обществу и знавшего «код», они были аллегорическим воплощением идеалов катаризма.

Идеал куртуазной любви распространился на всю феодальную Европу и положил начало революции в наших установках по отношению к фемининным ценностям любви, взаимоотношениям, утонченным чувствам, преданности, духовному опыту и поиску прекрасного. Эта революция в конце концов превратилась в феномен, который мы называем романтизмом. Изменив наши установки в отношении женщины, романтизм сохранил странное раздвоение чувств. С одной стороны, западный мужчина стал смотреть на женщину как на воплощение абсолютной чистоты, святости и целостности. Женщина стала символом анимы, «моей госпожи Души». С другой стороны, пойманный в рамки патриархального мышления, мужчина продолжал считать женщину воплощением «фемининной» эмоциональности, иррациональности, мягкости и слабости. Все эти черты скорее присущи мужской фемининности, чем характерны для земной женщины.

До сих пор западный мужчина не может перестать смотреть на женщину как на некий символ, не может увидеть в ней просто женщину, человеческое создание. Он пойман в ловушку амбивалентных чувств, которых не испытывает по отношению к своей внутренней фемининности, иногда спеша к ней в поисках потерянной души, иногда презирая ее как лишнее жизненное неудобство, как «усложнение устройства» своего патриархального механизма. Это болезненное расщепление внутри мужчина проецирует на реальную женщину, и война, которую он ведет, идет за ее счет.