Записки полуэмигранта. В ад по рабочей визе - Александр Шлёнский

Впрочем, что это я о грустном. Улыбнись, читатель! Ведь мы с тобою едем в Сидорки! Я беру сумку с самокатом и музыкой в одну руку, в другую — кулер с провизией. Визитка с кошельком и водительскими правами, ключи, бельевая брызгалка, заправленная водой доверху. Объясняю: последний предмет — это тоже предмет выживания. В раскалённой солнцем машине кондиционер первые две-три минуты гонит раскалённый воздух, и все металлические части излучают жар. Но если побрызгать внутри брызгалкой, а также обрызгать себе рубашку и морду лица — то можно спокойно садиться за руль и ехать. В случае непредвиденной остановки брызгалка становится единственным средством, дающим шанс не умереть от перегрева, пока не кончится вода. Брызгалка в сочетании с рубашкой из натурального шёлка — это испытанное средство, благодаря которому мне удавались полуторачасовые прогулки по раскалённому летнему Далласу. Без этого я бы и десяти минут не вынес на жаре в сто шесть градусов по Фаренгейту и бешеном техасском солнце, которое не добрее флоридского.

Впрочем, пока солнце еще не летнее, и жара еще не пришла. Сейчас на улице райская погода, и предметы выживания берутся больше для подстраховки чем для дела. Я погружаюсь в трак, выруливаю со двора на драйв-вэй, доплываю по нему до выезда из апартмент-комплекса, выплёскиваюсь на дорогу под зелёный сигнал светофора и погружаюсь в плотный траффик. Я еду на юг по четыреста сорок первому шоссе, по обе стороны которого притаился городишко Гэйнсвилл, а затем сворачиваю направо, на Арчер-роуд, она же двадцать четвёртое шоссе. Час езды по этому шоссе — и ты на побережье Мексиканского залива. Двадцать четвёртая дорога ведёт в Сидорки.

Перекрёстки, светофоры, множество машин. Попадаются пешеходы. Солнце светит как полоумное, отражается от всего, от чего в силах отражаться свет. Дорожный асфальт, машины, здания, примяты солнцем. Истекает солнцем каждая травинка на газоне, каждый осколок стекла, каждый кусок металла. Отброшенные предметами солнечные лучи лепят в глаза. Впрочем, лобовое стекло моего броневика устроено так хитро, что оно гасит болезненную яркость этих лучей, оставляя ровно столько света, сколько необходимо, чтобы вдоволь радоваться жизни. Нажимаю на бобышку приёмника, и в кабину врываются звуки джаза.

Двадцать четвёртая дорога соединяется с четыреста сорок первой одиноким нескладным рукавом. Она тут же ввергает водителя в суетливое движение в три ряда, с постоянными суматошными перестройками соседей из ряда в ряд, с непременной идиотской выходкой паскудного нетрезвого негритоса за рулём какой-нибудь ржавой трахомы. Проскользнув под семьдесят пятый интерстейт с востока на запад, двадцать четвёртая дорога теряет третью полосу, а еще через пяток миль и вовсе превращается в простую одноколейку. Машин становится мало, здания редеют, и наконец город остаётся позади и сменяется пейзажем дикой природы, в которой доминируют пальмы, жестколистные тропические деревья, клочковатые лианы и какие-то неведомые мне огромные хвойные растения, отчасти напоминающие сосны. Говённый из меня ботаник, совсем-таки дрянь. Ну ничего, прорвёмся. Главное, что я безошибочно отличаю пальмы от прочих деревьев. Эта удивительная способность дала мне основание заявить, когда я впервые увидел Флориду, что Флорида отличается от других штатов в первую очередь тем, что пальмы в ней растут без горшков.

Примерно через полчаса неспешного, гладкого пути по солнечной дороге, окружённой тропическим лесом, моё сознание начинает блуждать в поисках темы для размышления. Уж так устроены мои дурацкие мозги, что не думать они не умеют. А думают они хер знает о чём, но только не о том, о чём надо думать для собственной пользы. Вот и теперь они вдруг вновь вытаскивают из подсознания обрывок стихотворения Блока:

Победоносцев над РоссиейПростёр совиные крыла…

Эти "совиные крыла" почему-то снились мне две ночи подряд и не давали покоя, а вслед за ними появлялась и вся сова целиком. Сова Минервы… Она начинала свой полёт с сумерек, символизируя этим, согласно не помню кому, запоздалый приход исторической мудрости. Сова Минервы действовала мне на нервы, и я благоразумно решил её не трогать, тем более, что Сергей Кравченко не оставил от этой гнусной птицы даже пуха и драных перьев (вот тебе ссылка, урод: http://www.litera.ru/slova/empire/ Читай свою уродскую родословную, просвящайся!). А вот Победоносцев меня почему-то заинтересовал. В связи с этой фамилией у меня также всплывала в голове фамилия Соловьёва. Что-то не давало мне покоя, и наконец я полез в интернет-поисковик и нашёл всё что возможно по этому вопросу.

Реальность вопроса оказалась тоскливой и нехитрой. Победоносцев был не кто иной как обер-прокурор правящего в царской России православного Синода. Своего рода великий инквизитор. Ну, может, всё же, не великий, а всего лишь особо крупных размеров. Короче, первый секретарь по идеологии. А Соловьёв был философ-диссидент. Классический расклад. Правда, оба они желали укрепления на Руси православной веры. Оба чувствовали ужас перед неотвратимыми переменами в сознании людей. Чувствовали, как незримо подкрадываются бесы Достоевского. Оба старались удержать страну и людей под сенью христианства, но действовали при этом прямо противоположно.

Один считал, что вера простого человека должна быть бессознательной, ничем не опосредствованной, на уровне собачьего рефлекса. Вера угольщика. Вера говночиста. Вера дремучего, не испорченного образованием человека. Победоносцев считал, что образование, объяснение веры, объяснение необходимости в вере может только поколебать веру и разрушить.

Соловьёв же был убеждён и страстно убеждал всех, что вера должна быть доказана, очищена и освящена человеческим разумом, и только разумной, а не животной, нерассуждающей верой может окрепнуть христианин. Вера, не доказанная знанием, может быть легко поколеблена. Соловьёв считал, что для такого доказательства и освящения веры разумом необходима соединённая мощь всего христианского мира, невзирая на различия в конфессиональных течениях. Победоносцев же был в ужасе от такой идеи, называя Соловьёва сумасшедшим, и был убеждён, что только изоляция российских умов и российского бытия от вредоносных европейских влияний может удержать российское православие в его неприкосновенной чистоте — удержать православный ум от смущения, сохранить православное смирение народа и уберечь страну от смуты.

Обе фигуры звучат очень убедительно и сильно. Оба предлагают пути стабилизации общественной идеологии, и стало быть, общества в целом. Так с кем же из них двоих я согласен? — спросишь ты меня, читатель. Отвечу я по-шариковски:

— Да не согласен я.

— С кем несогласен? — спросишь ты. — С Энгельсом или с Каутским?

Тьфу, с Победоносцевым или с Соловьёвым?

— С обоими.

Тропический лес отступает от дороги, появляются небольшие домишки, потом домики чуть побольше. Все дома строго одноэтажные. У нас в Рязанской области такое место называлось бы деревней Ситники. Стояла бы на краю дороги автобусная остановка, и на её обшарпаной стене было бы нацарапано:

"Дембель-88",

"Курок духарь, пизды получит"

"Катя В. 16 лет, заебанной красоты"

"Аксён — еврей из аула"

"Шкалик — урод в жопе ноги"

и многое другое. Местная хроника, одним словом. Стоял бы винный магазин с решетками на окнах, а вокруг него тёрлись бы алкаши. Но здесь, в Америке, всё по-другому. Поэтому одноэтажная деревенька называется город Арчер. В Америке всё без обмана. Если дорога называется Арчер роуд, то она ведёт в город Арчер, пусть даже город Арчер и выглядит как деревня Ситники. Если дорога называется Ньюберри роуд — будь уверен, приедешь в Ньюберри. Ньюберри выглядит не более городом чем Арчер, но американцам на это наплевать. Город — и всё тут. Деревней тут во Флориде называется место, в котором перекосоёбились три-четыре дома, а вокруг на десятки миль — голая прерия с болотами в которых чавкают крокодилы.

Автобусная остановка отсутствует, потому что нет таких идиотов, которые будут ездить из Арчера в Гэйнсвилл или еще куда-то на автобусе. В такой глуши люди живут, никуда не вылезая, а если надо куда-то поехать, то ездят на своих траках и джипах. А то и на лошадях. Винный магазин стоит, и решетки на окнах присутствуют. Не только решётки на окнах, но и весь экстерьер магазина в точности как в деревне Ситники, аж душа радуется. Вот только алкашей нет. Ханыжный народ в Америке около магазинов не тусуется, его следует искать в других местах. А в общем, в Америке всё то же, что и в России. Думаешь иногда: нет, вот этого уж точно нет. А оказывается, что есть: просто надо искать это совсем в других местах, чем оно было в России.

Остаётся позади городок Арчер, и мысли возвращаются к неоконченному спору между русскими мыслителями. И выходит так, что ни один из них не прав, а прав американский писатель-фантаст Гарри Гаррисон. Есть у него замечательный рассказ под названием "Этический инженер" (вот тебе, читатель, ссылка http://www.lib.ru/GARRISON/deathw_2.txt). В этой увлекательной фантастической повести с элементами социальной сатиры Гаррисон настойчиво проводит вполне определённую мысль о том, что в мире человеческих поступков нет вечных истин и абсолютной правды. Нет абсолютной добродетели и абсолютного зла. Каждому уровню развития общества соответствует своя система представлений о хорошем и дурном, о похвальном и о предосудительном, и как следствие, своя этическая система. Абсолютное большинство людей в обществе соизмеряют свои поступки не с "абстрактной и вечной системой ценностей", которой не существует в природе, а с теми представлениями, которые распространены в обществе, и следует той этике, которая в этом обществе преобладает.