Колодец одиночества - Маргарет Рэдклифф-Холл

Старый Вильямс не скрывал своего отвращения и враждебности; он считал автомобиль оскорблением для своей конюшни — безукоризненно чистой конюшни с просторным каретным сараем, где широкие косички соломы были аккуратно переплетены с ярдами красной и синей седельной ленты, и прекрасному двору, до сих пор незапятнанному. Тут явился этот «панар», и вот, полюбуйтесь — на плитах лужи бензина, зеленоватого, дурно пахнущего бензина, запах которого ничем не отмоешь; в каретном сарае множество странных на вид инструментов, они все в машинном масле и пачкают руки; огромные жестянки с чем-то похожим на черный вазелин; запасные шины, ради которых приходится вбивать в дерево гвозди; скамейка с тисками для внутренностей автомобиля, которые часто лежат в разобранном виде. Двуколка была безжалостно изгнана из каретного сарая, и теперь ей приходилось стоять впритык с фаэтоном, чтобы освободить место блистательному захватчику и его молодому слуге. Молодой слуга был известен как шофер — он приехал из Лондона и ходил в кожаной одежде. Он разговаривал на кокни и открыто плевался перед Вильямсом прямо в каретном сарае, а потом растирал плевки ногой.

— Говорят тебе, я твоей харкотины у себя в сарае не потерплю! — ругался Вильямс, весь красный от гнева.

— Да будет тебе, дед; мы тут не на корабле! — вот как новое поколение отвечало Вильямсу.

Вильямс и Бертон, открыто выражавший презрение к лошадям, были на ножах.

— Вышло твое времечко, дед, — то и дело замечал он, — никому эти коняги уже не нужны; шел бы ты лучше в шофера!

— Да я скорей помру, чем так себя осрамлю, паразит ты этакий! — кричал на него разъяренный Вильямс. Он очень сердился, и обед бурлил в его желудке, так что живот у него пучился и причинял ему неудобства, поэтому жена очень за него беспокоилась.

— Не шебутись ты, Артур, — уговаривала она, — мы уже старые с тобой, а мир-то шагает вперед.

— К дьяволу он шагает, вот куда он шагает! — стонал Вильямс, держась за живот.

Что хуже всего, сэр Филип вел себя как школьник, у которого завелась новая устрашающая игрушка. Он был застигнут своим конюхом, когда лежал на спине под кузовом автомобиля, только ноги торчали, а когда он поднялся, его скулы, волосы и даже кончик носа — все было в саже. Он выглядел ужасно глупо, и, как сказал потом Вильямс своей жене:

— Извозился он весь, страх поглядеть, а ведь был такой чистенький джентльмен; и в грязнющем старом пальто этого Бертона, а Бертон на меня скалится и только пальцем тычет, пока хозяин не видит, а хозяин Бертону говорит этак запросто: «Слушай, что-то у него с выхлопной трубой!» А Бертон еще и спорит с ним, с хозяином: «Это поршень», — говорит, такой важный весь, не подойди.

Стивен была очарована автомобилем не меньше отца. Она подружилась с неприятным Бероном, и тот, стараясь привлечь на свою сторону союзников, скоро начал учить ее разбираться в машине; он учил ее водить, с позволения сэра Филипа, и они отправлялись втроем, оставив Вильямса сердито глядеть на удаляющийся автомобиль.

— Такая наездница, и на тебе! — ворчал он, безутешно почесывая подбородок.

Не будет преувеличением сказать, что сердце Вильямса было разбито, он чувствовал себя, как несчастный старый младенец; он вел себя по-ребячески, когда на него находило дурное настроение, и жевал беззубыми деснами. И все из-за пустяков, потому что страсть к лошадям оставалась в крови у сэра Филипа и его дочери — а потом, был Рафтери, и Рафтери любил Стивен, и Стивен любила Рафтери.

2

Ездить в автомобиле, конечно, было очень здорово, но — и это было очень большое «но» — когда Стивен возвращалась домой, в Мортон, в классную комнату, за столом сидела маленькая серая фигурка, проверяя тетради или составляя задания на следующее утро. Эта серая фигурка, бывало, поднимала глаза и улыбалась, и тогда ее лицо было очаровательным; но когда она не улыбалась, тогда оно было некрасивым, слишком твердое и слишком квадратное, за исключением круглого, блестящего лба, интеллектуального и гладкого, как колено. Если серая фигурка поднималась из-за стола, она вся казалась поразительно квадратной — квадратные плечи, квадратные бедра, плоская, квадратная линия груди; пальцы с квадратными кончиками, туфли с квадратными носами, и все это — очень маленькое; она была похожа на маленькую шкатулку, аккуратно склеенную по краям. Неопределенного возраста, с бледным лицом и седыми волосами, с серыми глазами, и неизменно одетая в темно-серое, мисс Паддлтон не внушала особого восторга — и даже не выглядела как существо, обладающее авторитетом. Но по пристальном наблюдении следовало признать, что ее подбородок, хотя и маленький, был исключительно волевым. Губы у нее тоже были твердыми, если только их твердость не таяла в теплой, юмористической улыбке — улыбке, в которой читалась насмешка, жалость и вопрос к этому миру, а может быть, и к самой мисс Паддлтон.

С той самой минуты, когда приехала мисс Паддлтон, у Стивен появилась неловкая уверенность, что эта чужая маленькая женщина приобретет здесь большое значение, что она станет здесь постоянным атрибутом. И та, довольно уверенно, сразу же утвердила свое положение, так что не прошло и двух месяцев, а Стивен уже казалось, что мисс Паддлтон всегда была в Мортоне, всегда сидела за большим ореховым столом, всегда говорила сухим монотонным голосом с оксфордским произношением: «Вы кое о чем забыли, Стивен; и, поскольку учебники не способны ходить, а вы на это способны, мне кажется, что вам следует их принести».

Перемена обстановки в классной комнате была удивительна — ни одной книги не на своем месте, ни одной полки в беспорядке; даже шкаф пришлось открыть и красиво расставить все гантели и клюшки попарно — мисс Паддлтон любила, чтобы все стояло парами, возможно, по неосознанному матримониальному инстинкту. Стивен в первый раз почувствовала, что на нее надели узду, и это чувство было ей отвратительно. Теперь появилось столько правил, что к классной доске пришлось приделать огромное расписание.

— Потому что, — сказала мисс Паддлтон, когда пришпиливала его кнопками, — даже мой мозг не выдержит вашего полного недостатка методичности, это заразительно; и это расписание — мое противоядие, так что очень прошу не рвать его на части!

Математика и алгебра, латынь и греческий, римская история, греческая история, геометрия, ботаника — от всего этого ум Стивен превратился в какой-то пчелиный улей, где каждая пчела начинала жужжать, стоило ее чуточку тронуть. Она глядела на мисс Паддлтон с изумлением; в этой маленькой квадратной шкатулке хранилось столько мрачных познаний! И, видя этот взгляд, мисс Паддлтон улыбалась своей теплой и очаровательной улыбкой и таким же тоном говорила:

— Да, знаю — но это лишь первые шаги, Стивен; однажды твой ум станет таким же аккуратным, как эта классная комната, и тогда ты сможешь найти там все, что хочешь, а не ворошить в суматохе все подряд.

Но, когда заканчивались уроки, Стивен частенько ускользала навестить Рафтери в конюшне: «Ах, Рафтери, я так это все ненавижу! — говорила она ему. — Я чувствую себя, как ты бы чувствовал, если бы на тебя надеть упряжку — тяжелые деревянные оглобли и ремни, Рафтери — но, мой дорогой, я никогда не надену на тебя упряжку!» И Рафтери не знал, что ответить, потому что всем человеческим созданиям, насколько он знал, приходилось бегать в упряжке… хоть они и были подобны богам, но, несомненно, им приходилось бегать в упряжке…

Только огромная любовь Стивен к отцу помогла ей выдержать первые шесть месяцев обучения — и еще упрямая, своенравная воля, из-за которой она не любила проигрывать. Она с какой-то яростью выжимала свои клюшки и гантели, утешаясь мыслью о своих мускулах, и, застав ее за этим, мисс Паддлтон рассмеялась.

— Вы, должно быть, чувствуете, что ваша учительница — мошка, Стивен; несносная мошка, которую взять бы да смахнуть!

Тогда Стивен тоже засмеялась:

— Ну да, вы маленькая, Паддл — ох, простите…

— Я не против, — сказала ей миссис Паддлтон, — можете звать меня Паддл, мне это все равно.

После чего мисс Паддлтон исчезла, и ее место в доме заняла Паддл.

Невеликим созданием была эта Паддл, но она сумела прочно утвердиться. Всегда готовая помочь по дому — навести порядок в сумятице расходных книг Анны или составить список книг для покупки у Джексона, она, однако, умела защитить свои права, очень быстро завоевала положение в доме и удерживала его. Паддл знала, чего она хочет, и старалась это получить, в классной комнате или за ее пределами. Но всем она нравилась; да, она отдавала, сколько получала, и получала, сколько отдавала, но иногда отдавала чуточку больше — и эта «чуточка» представляла собой все искусство преподавания, даже все искусство жизни, и мисс Паддлтон знала это. И вот понемногу — о, на первых порах совсем понемногу — она преодолевала бессознательное сопротивление своей ученицы. Своими маленькими проворными пальцами она ухватила ум Стивен, приглаживала и лепила его по своему образцу. Она разговаривала с ним и показывала ему новые картинки; она дарила ему новые мысли, новые надежды и амбиции; она заставляла его чувствовать уверенность и гордость своими достижениями. Между тем она не принижала мускулов Стивен, никогда не подшучивала над ее спортивностью, ни разу даже не подмигнула, чтобы показать, что у нее-то свое мнение касательно ее ученицы. Она явно принимала Стивен такой, как она была, ничто не удивляло ее в ней и даже не смешило, и Стивен было с ней довольно легко.