Письма туда и обратно - Анатолий Тоболяк

«Почему?»

«Что ей здесь делать?»

«Помогала по хозяйству, как и ты».

Помогала по хозяйству, как она! Вот так новость! Помогала по хозяйству, как она! Что это значит? Топила печку, кипятила чай, варила обед? Но она же здесь не ночевала, нет? Пришла утром, а ушла вечером, да?

«Ночевала».

«Но здесь же одни нары… вот эти!» — вскрикивает Галочка.

Наверно, она в легкой панике. Может быть, прыжком соскакивает с этих самых нар, точно они внезапно ее обожгли. Это что же происходит, граждане! Тоня, ее подруга — не подруга, но все-таки скорей подруга, чем не подруга, которая на ее глазах отваживала пилотов так, что они побыстрей бежали к своим самолетам, заводили их и улетали подальше… Тоня, обрывающая всякие разговоры о мужчинах и, кажется, втайне осуждающая ее, Галочку, за легкомысленную общительность… грубая, некрасивая Тоня, Тоня-мужененавистница, приходит сюда, в зимовье, где только одни нары, и остается ночевать!

«Но вы же не… У вас же не так было, как у нас, нет?» — лепечет потрясенная воспитательница.

А вот на такие вопросы он не отвечает! Есть Тоня, можно спросить у Тони, если уж так интересно. «Залезай обратно, а то замерзнешь».

Нет, подожди! Она так не может, чтобы не разобраться. Она у печки посидит на корточках и покурит. У нее голова кругом идет, заколебал он ее совсем! Тоня и он, да это же… как это? это же нонсенс! Настоящий нонсенс! Она же слова сказать не может, ее подруга — не подруга, и вообще, она на борца-тяжеловеса похожа… и потом, она поклялась, что никогда-никогда, а у нее сила воли о-е-ей! Правильно рассуждаю?

Чернышев смеется. Что он может сказать?

А! — осеняет вдруг Галочку Терехову. Все понятно! Все ясно! Ее подруге — не подруге просто наскучило на фактории, и она решила проветриться, посмотреть на охотничью избушку. А дни-то какие короткие! Не успеет солнце взойти, сразу заходит! Пока она телепала на лыжах сюда, пока то да се, чай да разговоры, наступила ночь. А как ночью возвращаться? Вот и пришлось остаться здесь. А нары вон какие широкие, причем не обязательно ведь спать раздетым, можно и одетым, правильно? Да она, наверно, с него клятву взяла, что он к ней не притронется, а верней всего, положила рядом с собой полено, чтобы, если что, поленом по башке, правильно?

«Правильно, правильно. Залезай сюда».

«Нет, неправильно! — кричит Галочка Терехова. — Все неправильно! Все не так!» Она вспомнила, какое у Тоньки было лицо в аэропорту — странное-престранное! А это значит только одно: она влюбилась в него по уши! Вот теперь правильно! Влюбилась по уши, хотя клялась сто раз, что это ей не грозит. Вот влопалась — надо же! Ну, в общем-то, понятно: он такой красавчик, что даже ее, Галочку, в общем-то, привереду, в общем-то, заколебал! Но черта с два она поверит, хоть режь ее на куски, что Антонина может вот так, в считанные дни, стать кому-то близким человеком. Нет уж! Слабо ей! Она сто раз отмерит, прежде чем отрежет — пуганая потому что. А значит, ничего тут страшного не было и не могло быть! Правильная логика? Ну, скажи — правильная?

«Правильная. Молодец. Идешь или нет?»

«Иду!»

И, может быть, тогда же, в зимовье, но, наверно, все-таки поздней, уже на фактории (я не уточнял), Галочка опять вернется к разговору о Камышан, командировка которой из-за непогоды растянулась на восемь дней. «Все-таки скажи, что у вас было? Нет, не надо, не говори! Мне теперь все равно! Ты теперь мой и ничей больше. Мой, и все тут! Понятно?» — «Понятно. Твой, и все тут». — «Вот именно: мой, и все тут!»

Он лучше всех, кого она встречала, ни в какое сравнение не идет с ее бывшими знакомыми. Во-первых, он умный, да, умный, а те — дурачье, как на подбор; во-вторых, красивый, не то что те обормоты, у которых одни бицепсы; в-третьих, нежный, очень нежный, страшно нежный, как не знаю кто! — и к тому же добрый, непохожий на тех злыдней, начитанный, культурный, веселый, остроумный, не матершинник и вообще ни на кого не похожий! К тому же москвич, а она считает, что москвичи особенные люди, потому что… ну, в общем, потому что москвичи! Логично?

«Еще бы!» — одобряет Чернышев ее логику.

Но он не знает самого главного. Дело в том, Санечка, что она жутко ревнивая. По ней этого не видно, мордашка как мордашка, может, даже чуть-чуть симпатичная, правда? — но ревности у нее даже больше, чем у Нюрки Максимовой, которая из-за своего дурака Лешки готова выселить с фактории всех женщин, даже восьмидесятилетнюю старуху Боягир… Если уж она, Галочка, кого-нибудь полюбила — а это ты, Санечка! — то плохо ему придется, если он посмеет… понятно, да?

«Не пугай. Не ты первая», — смеется, наверно, Чернышев.

«А кто еще?»

«Максимов. Грозился меня убить».

«Он? За что?».

«За то, что поселился в медпункте».

«Вот дурак! Это из-за Тоньки. Он ей прохода не дает, даже жениться предлагал, а со своей развестись. Убить тебя! Я его скорей сама убью!»

«Пожалей. У него ребенок».

Ладно, обещает она, пожалеет, так и быть. Но он сам, Санечка-москвич, пусть намотает себе на ус — или на бородку, такую шелковистую! — что с ней шутить опасно. Если бы он захотел, она бы вышла за него замуж сию секунду, не раздумывая!

«Нам и так хорошо», — банально отвечает Чернышев, слегка обеспокоенный, вероятно, такими таежными страстями-мордастями.

«Знаешь что! Если Тонька в тебя влюбилась, то от нее добра не жди. Отдай ей ключ и скажи спасибо. А сам перебирайся ко мне. Идет?»

«Нет, не идет».

«Почему? Ну почему?»

«Да потому, что беспокоюсь о твоей репутации. Вся фактория заговорит».

«Пусть говорит! Пусть хоть заговорится! Про то, что живешь в медпункте, думаешь, не говорят?»

«Это другое дело. Я больной. Лечусь. Но оттуда я тоже уйду. Переберусь опять к Чирончину, да и на фактории буду бывать реже».

«Как реже? Не вздумай! Я тебя прошу, Санечка! Я без тебя изведусь! Я босиком побегу в тайгу!»

«Ну вот, привет. А что ты будешь делать, когда я вообще уеду? Побежишь босиком в Т.?»

«Нет, прилечу туда на самолете. Мне осталось совсем немного до окончания договора. Прилечу, устроюсь работать. И буду там вместе с тобой. Хочешь?»

«Посмотрим», — неопределенно отвечает Чернышев, не в силах устоять перед таким нажимом.

— Он сказал «посмотрим»! Он не сказал «нет», не сказал «пошла к черту», понимаете? Он мне обещал, что я буду с ним! Потом говорил, что вместе поедем в Москву летом! Сам говорил, я у него не выпрашивала, понимаете? — прокричит мне Терехова в одну из наших встреч. А я буду сидеть и записывать ее слова — не все, конечно, так, конспект, из которого, как видишь, Наташа, можно восстановить последовательность событий.

А затем из командировки возвращается Камышан. Она расскажет мне потом, что извелась в Т. Семинар медработников «среднего звена» отнял всего два дня. Потом было затяжное, мучительное ожидание в Доме приезжих и аэропорту. «Никогда домой так не тянуло», — скажет она, назвав домом нелюбимую факторию и служебное помещение, где живет. Но прилетела все-таки, опустилась на засыпанную снегом галечную отмель, услышала знакомый лай собак, хорканье оленей и сразу увидела, что среди встречающих Чернышева нет. Зато Егор Чирончин, разумеется, тут как тут, деятельный, расторопный, улыбающийся в предвкушении тех специфических гостинцев, которые его земляки неизменно привозят из неохваченного сухим законом окружного центра. Его отвела в сторону Камышан и спросила: «Где Саша?» — и заведующий Красным Чумом, шмыгая носом, отвечал, что Санька теперь, ешкин-мошкин, в интернате пропадает, букварь изучает!

Здесь же у самолета принимает невеликий почтовый груз Люба Слинкина, закутанная в теплую шаль так, что только узкое бледное лицо с замерзшим носиком выглядывает на волю. Камышан помогает ей поднести пачки многодневных газет и журналов, и пока они поднимаются от реки на высокий берег, узнает, что Чернышев недавно был на фактории, рацию ей опять починил, окна заклеил, где дуло, и журнал дежурств помог правильно оформить… «Шефство надо мной взял», — улыбается Люба, повторяя, видимо, слова Чернышева, но Камышан не до ее благодарных чувств, она спешит в медпункт. Он закрыт. Ключ лежит на верхней притолоке. В доме на столе записка: «Я в зимовье. Привет. С.». Печь холодная, давно не топленная, комнаты выстуженные. По многим приметам — невыгребенная зола в печке, пятно от пролитого чая на клеенке, больничные тапочки, брошенные как попало, небрежно накинутое покрывало на кровати, смятая подушка, пепельница на стуле у изголовья и журнал «Иностранная литература» — она определяет, что Саша ночевал здесь. Он спал в ее кровати, Саша, и, конечно, не мог не вспомнить ее в эти часы.

Однако что означают слова этого болтуна-сплетника Чирончина? Почему не прибежала, как обычно, встречать самолет ее подружка Терехова? Занята детьми? Больна?

Нет, Галочка Терехова не занята своими подопечными — они бесчинствуют после уроков в спальнях, и Галочка не больна — наоборот, посвежела и посветлела лицом. Она сидит на кухне и оживленно болтает с толстой поварихой, эвенкой Верой. «Ох, Тоня! Откуда ты? Что, разве самолет был? Я же тебе говорила, Вера, что что-то гудело! Здравствуй. С приездом! Ну как съездила?» — «Плохо». — «Плохо? Почему?» — «Потому что заждалась, вот почему. Всю душу вымотала». — «Ну и глупо! Я бы в окружном центре всю жизнь жила!» — «То ты, а то я. Есть разница».