На закате солончаки багряные - Н. Денисов

— Ну что, ребятишки, за шариками пришли? — спрашивала Марикова, стеснительно отирающихся у витрины мальцов. — Деньги есть или на яйца?

— На яйца! — обрадованно совал продавщице кто-то из нас пару куриных яиц, чаще всего стибренных у матери из шкафа или прямиком из куриного гнезда. Мы, конечно, знали настоящее назначение этих «шариков», отсюда и возникали проблемы с их покупкой, о которых тотчас забывали, едва, миновав порог магазина, приступали к состязанию: чей «шарик» надуется до больших размеров и не лопнет.

Серьезно занимал ребятню и дощатый ларёк, приткнувшийся к боковой стороне мариковского магазина, где в толстых стеклянных кружках и в граненых стаканах продавался сладкий морс. Ларек открывался обычно к вечеру, когда совхозный народ возвращался домой из дирекции, с зернотока, из мастерской. Тут уж никакой труженик не пройдет мимо. Задержится, чтоб взять стакан малинового, приготовленного из концентрата напитка.

Необходимо сказать и о раскинувшейся перед магазином и дощатым ларьком редко высыхающей желто-коричневой луже, месимой колесами телег, машин, копытами деревенского стада коров, когда остатки его, источась по дворам, достигают совхозной окраины села… Лужа эта подарила мне счастливый миг, когда я впервые попробовал волшебного морса, не доступного безденежной малышне. Как-то, набегавшись, истомившись на жаре, припал я к коричневой водице, но был за рубашонку извлечен на сухое место проходившим с работы отцом и тут же подбодрен хорошим тумаком, но зато поставлен к заветному окошку ларька.

— Ты что удумал грязь хлебать! Пей вот!

До сей поры помню божественный вкус этого морса. Вкус детства.

На кромке этой лужи происходила кровавая драка Леньки Фадеева и Кольки Девятиярова. Чтоб разнять пьяных разбушевавшихся мужиков (а тогда для меня и восемнадцатилетние парни были мужиками в возрасте), не допустить поножовщины, кому-то из стоящих в очереди за морсом необходимо было форсировать лужу, на худой конец дать крюка, обогнуть со стороны дирекции совхоза или от переулка, что напротив магазина Ивана Андреевича. Но никто не решился этого сделать. Оба противника, ободряемые визгами баб, возникших за плетнями огородов, что еще больше их разожгло, перед тем как начать наносить удары, показательно зарычали, скинули, путаясь в рукавах, рубахи. Оставшись в майках, столкнулись в петушином наскоке. Залепив друг дружке в нос, «получив первую кровь», картинно приступили к уничтожению — на себе — маек. Колька Девятияров сорвал майку первым, кинул располоснутый напополам трикотаж в ближний огород, где майка, снятая с ботвы картошки и заштопанная, впоследствии была возвращена владельцу. Ленька распластал свою красную майку до невозможности её восстановления, бросил лоскутки в машинную колею, по которой вскоре проехал на полуторке Володька Добрынин. Лоскут красного трикотажа долго висел на гребне колеи, довисел он и до того утра, когда я рассветным часом разговаривал со сторожем Ивлевым. Про Фадеева и Девятиярова следует заметить, что до ножей у них дело не дошло. В тот же вечер, умывшись и заново побратавшись, молодые парни продолжили вполне уже благополучно свое шастанье по улицам с песнями, возбуждая собак, тревожа сон наработавшегося люда.

К луже этой надо присовокупить и случай с Василием Даниловичем Янчуком, отцом моего дружка Валерки, в ту нашу дошкольную пору еще не круглого отличника учебы, а просто владельца целого сундука всяких красивы;: городских игрушек.

Про Василия Даниловича я узнал, когда увидел в доме Валерки медаль «За оборону Сталинграда», пришпиленную на расшитом полотенце в горнице, где мы одну зиму с утра и до вечера играли его яркой заводной машиной.

Василий Данилович в это время «сидел». «За политику», как говорили взрослые, а «может чё и украл, кто знат, посадили и посадили!» А когда Василий Данилович вышел из тюрьмы, он стал очень популярным человеком в Окунёво — за умение играть на баяне, подстригать машинкой под «бокс» и «полубокс», талантливо смешить зрителей в пьесах-постановках, которые вместе с женой Анной Васильевной он ставил в нашем клубе.

Начало этой популярности Валеркиного отца и положил случай у непросыхающей лужи. Пришел сталинградец к Мариковой купить брезентовые, с деревянной подошвой ботинки-колодки. Недорогие, колодки эти отпускались покупателям с «нагрузкой» в четыре упаковки нюхательного табака, неизвестно каким образом завезенного в рабкооп.

— Нюра, на кой мне этот нюхательный табак? Я «Звездочку» курю, Нюра…

— Распоряженье председателя райпотребсоюза, что я сделаю?

— Нюра, я бы еще пару носков купил. Черных или синих.

— Носки только на яйца.

— Мне на ноги, Нюра…

— Ой, да подь ты к холере!

Переобувшись на завалинке магазина в брезентово-деревянную обнову, Василий Данилович обогнул лужу и в переулке от души грохнул о землю все четыре упаковки нагрузочного табака, поднятого тотчас налетевшим крутящимся вихрем. И взмыла эта нюхательная «радость» к небесам, а потом опустилась на дома, ограды, огороды. Чихал и сыпал матерками весь народ-труженик совхозного околотка.

Суд да дело, как говорят, а взошло уже давненько солнышко, с его восходом испарился с крылечка сторож с двустволкой, промычали коровы, формируя на совхозной окраине села начало деревенскому стаду. Прощелкал тяжелым длинным кнутом пастух. И когда выяснилось окончательно, что хлеба с утра не будет, а только к вечеру «выбросят в морсовом ларьке», в молчаливом согласии истаяла очередь. Я в одиночестве спустился проулком к высокому берегу озера, тоскливо присел на траву. Этот край села, сколько бы не был знаком мне, все ж оставался чужим, сулящим неприятные стычки со здешней ордой, заносчивой, высокомерной (бог ведает отчего, возможно, от сознания того, что народ тут побогаче и посамостоятельней). Покрепче тут были и дома, поглуше заплоты и тесовые ворота. И даже берег озера Бердюжье, берег, с которого зимой мы катались на самодельных лыжах и санках, в летнюю пору пугал крутизной и опасными обрывами. Неровен час, можно загреметь с осыпающейся кручи, быть погребенным в иле, в торфяной пропарине.

Домой идти не хотелось. Как заявиться пустым, что сказать?

Отец к этой поре уже давно ушагал в МТМ. Мама, если не снарядилась с граблями в поле ворошить недавнюю кошенину, дома. Но уж точно не собралась, не ушла, ворошить еще рано. У нее полно хлопот с засолкой карасей, с грядками. Жгла карман, не давала покоя неизрасходованная трешница. Подвигала к преступной мысли — завернуть в магазин к Мариковой. Зайти и купить… Нет, это никак невозможно. Дорого и вообще… Да, под стеклянной витриной, рядом с конфетами-подушечками, карамельками в бумажках, чуть в стороне от «резиновых изделий № 2», давно изученный нашими горячими взорами лежал плиточный шоколад по сто двадцать рублей за килограмм. Плитки шоколада, разделенные на кубики, лежали нетронутыми уже год. И только однажды завуч школы Анастасия Терентьевна покупала двести грамм. Какой он — этот шоколад? Хоть бы капельку, хоть бы краешек, осколочек попробовать!.. Нет, нельзя.

Подгадав, когда в магазин зайдут две-три бабы, интересующиеся какой-нибудь бумазеей, я проскользнул к застекленной витрине. Лежит шоколад, как и лежал.

Ах, как хочется, но нет, нельзя!

Вскоре оказался я на пустых задах — срединной улице села, где школа, где клуб и всего несколько домов. А так — просторные поляны, где привычно пасутся телята и гуси. Пестреют уже платки в огородах, кто-то машет тяпкой, поздновато окучивая картошку. Вдалеке торчат столбы волейбольной плащадки, где каждый вечер взрослые парни азартно сражаются до самой темноты.

Из дуролома лебеды вылез подсвинок, намечая проникнуть под жерди изгороди огорода Абрамовых, чтоб перепахать рылом гряду моркови, пока не заметят, не поднимут ор хозяева, не выпроводят варначину хорошим прутом иль дубиной.

Ноги несут меня в нашу улицу, как не юлил я, не бастовал в мыслях, а все же свернул в переулок, который упирается в крылечко каменного магазина под вывеской «Сельмаг». Брезжила думка поначалу — заглянуть к бабушке Настасье, коль так вышло с хлебом, но обхитрили меня ноги, не туда привели. В казенном магазине, слышал я, было в старое время «торговое заведение справного мужика-торговца». Было да сплыло… Ах, лучше бы к бабушке Настасье пошел. Она примет. Ну спросит, как мать-отец, «чё делают, чё робят», а потом творожными шаньгами с чаем накормит. У бабушки чисто и уютно. Широкая кровать с блестящими шариками, на розовом покрывале гора подушек и подушечек под тюлевой занавеской-накидкой. И все стены в горнице обвешаны карточками в резных рамках, где все больше фотографий старшины-танкиста дяди Пети. Он служит после войны на сверхсрочной в Германии и в отпуск приезжает с большими чемоданами, полными германских подарков. Но что сказать бабушке, зачем пришел? На патефоне поиграть? Патефон крутится по праздникам, когда у бабушки собирается родня, мы бываем всей семьей. Конфетами угоститься? Да я уж большой — в школе начал учиться. А карамельками бабушка угощала, когда четырехлетним совершал я к ней путешествия. Знамо, зачем: за конфетами! Нынче-то неловко. Эполеты дяди Пети, что в прошлый приезд в отпуск он подарил мне, на черной рубахе у меня пришиты. Когда в войну играем в конопляных зарослях, надеваю эту рубаху — на зависть ребятне.