Присоединились к большинству… Устные рассказы Леонида Хаита, занесённые на бумагу - Леонид Хаит

И началось.

В Киеве на совместном заседании министерства культуры и ЦК партии мне вынесли строгий выговор и предложили Управлению культуры решать вопрос о моём соответствии должности главного режиссёра театра. Естественно, вспомнили, что ещё раньше главный драматург Александр Евдокимович Корнейчук в своём докладе назвал меня «главным тормозом в развитии украинской драматургии».

В Харькове начались собрания творческой интеллигенции, где каждый руководитель театра выступил с осуждением.

Мой бывший директор, худрук Харьковского театра кукол Виктор Андреевич Афанасьев, заявил, что моя «сверхзадача как режиссёра – услышать о себе добрые слова по радиостанциям „Голос Америки“, „Радио Свободы“, „Немецкая волна“ или „Голос Израиля“».

Главный режиссёр Театра им. Пушкина Ненашев заявил, что «всегда ходил на спектакли Хаита – учиться. Тем страшнее, когда талант служит врагу».

Постановлением министерства спектакль был снят, а решением партбюро театра приговорён к сожжению: декорации были преданы огню прямо во дворе театра.

В это время и раздался спасительный звонок из Москвы от Сергея Владимировича Образцова, пригласившего меня к себе на постоянную работу.

С 20 июля 1968 года я стал москвичом. И прожил в Москве двадцать три года.

Я крайне сожалею, что никогда не вёл дневник, не записывал события, встречи, коими была богата моя жизнь. Часто мои друзья, приятели настоятельно уговаривали меня записывать то, что рассказывал при дружеских встречах, за рюмкой водки. Я не внял их советам. Теперь сожалею.

Человеческая жизнь в определённом смысле постоянное воспоминание. Мы вспоминаем практически всё время, если не заняты конкретным делом. И не только юность, детство, прожитые годы, но и вчерашний день, забытые строчки стиха, путешествия и всё, что подбросит нам память.

Собственно, прошлое и есть жизнь. Вот сделал я эту запись, зафиксировал промелькнувшую мысль – и она стала прошлым.

Наконец, прошлое мы любим за то, что оно прошлое, а значит, имело благополучный исход. Ведь ты жив и вспоминаешь прошлое. Настоящее ещё неизвестно, чем закончится. Ну а у будущего конец известен.

В «Библиотеке „Огонька“» когда-то, кажется в 1929 году, перевели с идиш книгу Давида Фридмана «Мендель Маранц меняет квартиру». Мне её ещё цитировал папа, до той поры, когда я прочёл её сам. Когда-то афоризмы Менделя Маранца были очень популярны. Автор выдумал Менделя Маранца, чтобы тот высказывал сентенции по любому поводу.

Мой друг Шура Светов (Лифшиц) придумал своего Менделя Маранца и назвал его «доктор-венеролог Каминский». В его уста Шура вкладывал свои соображения о жизни.

В частности, доктор Каминский говорил, что среди всех времён будущее время менее всего предпочтительно, потому что летальный исход стопроцентен.

Так что снова возвращаюсь к прошлому.

До того как стать москвичом в полном, советском смысле этого слова, то есть быть прописанным в столице, я много раз ездил в стольный град коротко и надолго. То это был сбор материалов для выставки, то занятия в лаборатории Марии Осиповны Кнебель, то просто ездил в библиотеку или по вызову театрального общества, Дома актёра, УНИМа или ещё чего-то.

В 1966 году я чуть было не переехал в столицу. Дело было так.

В Москве, в Театре Ленинского комсомола главным режиссёром был Анатолий Васильевич Эфрос. Каждый спектакль, как говорится, был настоящим театральным событием. Я специально ездил на его премьеры. Некоторые спектакли, скажем «Снимается кино» Радзинского, смотрел множество раз. Обычно, когда режиссёр смотрит спектакль другого режиссёра, даже самого блестящего, он примеряет свои возможности и решает для себя вопрос: может ли он так или нет. В случае с Эфросом я всегда отвечал: нет, не могу. Я был по-настоящему влюблён в него, боготворил его, хоть в собственном скромном творчестве не проявлял влечения к психологическому театру.

До «Ленкома» Эфрос работал в Центральном детском театре, сначала под началом М. О. Кнебель, он был её учеником, потом самостоятельно. Некоторые спектакли репертуара у нас совпадали, хоть принципиально отличались друг от друга. У меня тотальностью, у него глубоким психологизмом. Так, и у него и у меня шли поставленные нами «Они и мы» Долиной, «Судебная хроника» Волчек.

В 1966 году у меня следовала одна премьера за другой, и я долго не был в Москве. Доходили слухи о том, что московские власти разделались с Эфросом, убрали его из театра и что он с группой своих, наиболее близких ему актёров перешёл в Театр на Малой Бронной, очередным режиссёром к Дунаеву.

В спектаклях Эфроса не было откровенной антисоветчины. Но советским чиновникам просто была не по душе подчёркнутая независимая позиция главного режиссёра, то, что он не был похож на других. В его спектаклях они усматривали вольнодумство, что-то опасное, подрывающее устои. И с Эфросом рассчитались. Правда, своим спектаклем «Три сестры» на Малой Бронной Эфрос показал, что приспосабливаться не собирается. Но это другая история – про Эфроса, а не про меня.

Московский драматург Исидор Владимирович Шток испытывал ко мне стойкую симпатию, которая несколько превосходила обычное обхаживание драматургом режиссёра. Я действительно поставил несколько его пьес, сыграл несколько главных ролей в спектаклях по его произведениям. Каждый мой визит к нему Шток обставлял шумным приёмом. Его жена, артистка театра «Ромэн», настоящая цыганка, потчевала меня всевозможными разносолами. На подписываемых своих книгах Шток употреблял высокий стиль: «моему благодетелю», «лучшему исполнителю», «самому талантливому» и т. д. Особое впечатление на него произвела моя «Божественная комедия» в Харьковском ТЮЗе. Я многое изменил внутри самой пьесы, многократно приезжая к нему для согласования новых, придуманных сцен. Шток очень радовался моим находкам, предложениям, с явным удовольствием дописывал и переписывал целые сцены.

В 1966 году, уж не помню, в каком месяце, он позвонил мне в Харьков и сказал, что в театре «Ленком» в связи с уходом Эфроса пустует место главного режиссёра. И что он настоятельно рекомендовал меня на эту должность своему ближайшему другу Михаилу Михайловичу Мариенгофу, директору театра, и что последний готов со мной встретиться, познакомиться, всё обсудить, дать мне постановку в театре с последующим утверждением в должности, если постановка будет иметь успех, в котором он, Шток, не сомневается. А Мариенгоф человек очень влиятельный, и все преграды, которые может на моем пути выстроить министерство культуры и ЦК партии, он сумеет обойти. Одним словом, я должен немедленно вылететь в Москву завтра же, потому что он уже пригласил Мариенгофа к себе в гости для встречи со мной.

Ужин он закатил отменный, и мы до глубокой ночи обсуждали с директором возможные пьесы для моего будущего спектакля. На завтра договорились продолжить наше общение уже в Театре Ленинского комсомола.

Ночью я не сомкнул глаз, многократно проигрывая разные ситуации предстоящей встречи с труппой театра, перелистывал в уме разные пьесы. Несмотря на то, что Эфрос забрал с собой лучших актёров театра, в «Ленкоме» остались Гиацинтова, Вовси, Пелевин, молодой Караченцов, Корецкий и много других отличных актёров.

Последние несколько лет я ездил на занятия лаборатории, которой руководила Мария Осиповна Кнебель, легенда русского театра. Она училась у Михаила Чехова, была актрисой и режиссёром-постановщиком во МХАТе времён Станиславского и Немировича-Данченко, а в описываемое время была профессором, заведующей кафедрой режиссуры Государственного института театрального искусства. Микроскопически маленькая женщина, она являла собой гиганта театральной педагогики. Попасть на её лекции и занятия было заветной мечтой любого деятеля театра. Её личный режиссёрский путь после кончины Немировича был связан многолетней дружбой с Алексеем Поповым. До последнего дня своей жизни она нежно дружила с Павлом Марковым. Всё это легендарные имена русского театра ХХ века.

Я семь лет посещал занятия Марии Осиповны. Принимал участие в её чествовании, когда ей исполнилось 70 лет, потом 75, а потом и 85. Был автором капустника в её честь. На моих полках стоят все её книги, а фотографии её всегда перед моими глазами.

Дочка знаменитого издателя Иосифа Кнебеля, Мария Иосифовна родилась ещё в XIX веке. Свои детские сказки ей читал сам Лев Толстой. Её студенты, путая даты, расспрашивали её о деятелях минувшего века так, как будто Мария Осиповна могла их всех знать.

– Я с Гоголем не дружила, – смеялась студенческой наивности Мария Осиповна.

Её педагогическим коньком был метод действенного анализа пьесы и роли, в который окончательно поверил Станиславский в последние годы своей жизни. Этим методом она и заразила всех нас, участников ее лаборатории – главных режиссёров театров юных зрителей.