Эшелон (Дилогия - 1) - Олег Смирнов

- Не сердись, не сердись, - говорила Эрна, - я не рожу. Ты хороший, я не сделаю тебе неприятное... Ты очень хороший!

"Это в сравнении с другими, - подумал я. - А так - какой там хороший?"

Я поцеловал Эрну, потрепал по щеке. Она сказала:

- Петья, а правда, что нас выселят?

- Кого вас? Тебя с матерью?

- Немцев, которые живут в Пруссии.

- Откуда взяла?

- В городе все немцы об этом говорят. Нас выселят в Германию, а Восточную Пруссию заберут себе русские или поляки.

Это правда?

- Мне не докладывали, - сказал я.

- Не хочу отсюда уезжать, - сказала Эрна. - И куда столько немцев разместят?

Что верно, то верно, трудно будет разместить переселенцев - уж больно плотно населена Восточная Пруссия, она нашпигована городами, городками, селами, фольварками, на каждом шагу поселение. Да ладно, как-нибудь перемогутся, наш народ и не то вынес. За войну надо расплачиваться. Поэтому вполне возможно, что пруссаков стронут с насиженных мест.

Я подумал об этом, но Эрне ничего не сказал. Она-то при чем?

Тут ее беда, а не вина. Заварили кашу главари, расхлебывать же приходится всей нации. Эрна сказала:

- Если бы ты знал, как я ненавижу фюрера и его свору, тех, кто развязал войну. Будь они прокляты!

- Их будут судить, - сказал я. - Хотя в печати сообщалось, будто Гитлер и Геббельс покончили с собой.

- Трусы! Боялись держать ответ. Подлые трусы и убийцы! - Щеки Эрны побледнели, губы скривились. - Будь они прокляты!

И будь прокляты все мы, немцы!

Она еще сильней побледнела, плечи ее передернулись. Что же, это было прозрение, жестокое, неумолимое, запоздалое. К концу войны многие немцы стали прозревать.

Ей досталось вдоволь горького. Да и мне. Но мы живы и будем жить. А сколько людей не будет? Вот и перед ними, павшими товарищами, я также виноват. Может быть, я должен был погибнуть заодно с ними. Временами я почти уверен в этом. А временами чертовски хочется жить, радоваться жизни и брать от нее все, что положено живущему на земле.

Разговор с Трушиным. О чем? Не о чем, а о ком. Об Эрне.

Трушин сказал мне как бы невзначай:

- Расстанься с немочкой, Петро. Что, русских баб не хватает? Оглянись вокруг...

- Хватает. Но пойми, так получилось. Прикипел к ней. Временами мерещится: люблю ее, немку, по-настоящему...

Сказал и вспомнил: по-настоящему - это ее выражение, Эрны.

Трушин сморщился.

- Вот уж точно: тебе мерещится! Осенись крестом - и сгинет наваждение!

Изволит шутить? И отчего затеял этот разговор? По собственной инициативе? Вдруг озарило:

- Тебя замначподива подбил?

Трушин малость смутился:

- На данный разговор? Ну, он, что из этого?

- Ничего... Но можете вы понять: немка тоже человек?

- Кто ж спорит, человек. Однако время, ситуация неподходящие...

- Мы всегда интернационалисты!

- Даешь, Глушков! Нашел на чем демонстрировать интернационализм! По-твоему выходит, ласкать немочку - святое даже дело...

- Ничего не выходит. - И я смутился. - Просто так получилось... И к тому же немки и немцы начнут меняться после войны...

- Дай-то бог.

- Я в том уверен...

- Слушай, Петро, ты же всемирно известный скромник по женской линии. Соблазнила тебя, что ли?

- Пошел к черту!

- Приворожила? Опоила зельем?

- Я сказал: иди к черту!

- Вот и побеседуй с таким... Ладно, будем считать: поручение замначподива выполнил. А углубляться в данную тему не буду:

слишком интимна, так ведь?

- Воистину так, милый ты мой замполит! Отчепись, как говорят у нас на Дону. Я же не маленький, сам за себя отвечу...

- Ну и отвечай. Мой долг - предупредить...

- Уже предупреждали.

- Ох и упрямый ты осел, Петро!

- Благодарю за добрые слова.

- Не за что.

И мы рассмеялись - вроде бы ни с того ни с сего. Рассмеялись, впрочем, невесело. И уж вовсе мне стало грустно, когда Трушин добавил доверительным, дружеским тоном:

- Я тебя понимаю, Петро. Понимаю, но одобрить не могу. Извини.

Я с вечера знал, куда мы пойдем утром. Нас, офицеров, после обеда оставили, и командир полка объявил, чем подразделения займутся завтра. Новость была ошеломляющая, и сразу забылся казус за обеденным столом.

К обеду я опоздал - задержался в штабе дивизии, куда выезжали с комбатом на инструктаж по караульной службе, - в столовую мы вошли, когда уже раздавали второе. Комбат и я попросили разрешения присутствовать, командир полка кивнул. Комбат пошел к голове стола, я - к хвосту: за каждым был закреплен стул согласно чину. У нас принято говорить: "Приятного аппетита". Мне это пожелание давно казалось сусальным, мещанистым, и я решил на сей раз избежать его, шутливо сказал соседям:

- Волчьего аппетита!

Кто-то рассмеялся, кто-то обронил: "Спасибо, тебе того же", начальник же штаба скрипуче произнес на всю столовую:

- Товарищ Глушков, к вашему сведению: мы люди, а не волки!

Гляжу на него - майор бурачно-красный, злой. Неужели я сморозил что-нибудь? Или шутка не дошла до майора, большим умом он не отличается. Надо было бы сказать: "Хорошего аппетита!" - и он бы не разозлился. Мне неудобно, я смущен. И всем неудобно, кроме майора. Оп скрипит:

- Вы поняли, лейтенант Глушков?

Я собираюсь ответить: "Так точно, товарищ майор", привстаю и цепляю за скатерть - тарелка с супом опрокидывается на меня.

Стою дурак дураком, с макаронинами на гимнастерке...

А командир полка сообщил нам: завтра будем тренироваться в посадке в эшелоны, выделен один железнодорожный состав, поэтому будет составлен график, какому подразделению в какой день тренироваться.

Перед ужином начальник штаба собрал офицеров, зачитал инструкцию о том, как грузиться в эшелоны, и перечислил подразделения, выделенные для тренировки завтра; была названа и моя рота.

Я слушал майора, стараясь не думать, почему у багроволицего, тучного человека скрипучий, въедливый голос. Я старался думать о том, как получше подготовить личный состав к необычным завтрашним занятиям.

Накачал командиров взводов и моего заклятого друга Колбаковского. С той поры, как меня назначили ротным, старшина переменился - сама учтивость и предупредительность. Хитер старый служака, на всякий случай перестроился: пу как из временного стану постоянным? А вообще-то он толковый хозяйственник, хотя и комбинатор, за ним нужен догляд. Опытен, трудолюбив, требователен. Сдается, не было веских причин конфликтовать с ним, я раздувал, прыткий, самоуверенный вьюнош.

Подспудная, копошилась, саднила мысль: тренируют в погрузке на поезд, значит, дивизию повезут. Куда? На родину, конечно! Но куда конкретно? Родина необъятна.

Солдаты еще как будто не знали о предстоящих занятиях - я должен был объявить им на вечерней поверке, - но уже по всем углам слышу: скоро нас повезут домой! Даже места называют.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});