Гелиополь - Эрнст Юнгер

После ухода Регента Проконсул и Ландфогт стремились придерживаться политики равновесия, как это обычно бывает в подобных ситуациях. Оба они знали, что сокрушительный удар можно нанести только один раз и в случае неудачи он станет концом для одного из них. Они делали ход за ходом ради выигрыша в позиции и времени. Ландфогт укрепился на Кастельмарино, тогда Проконсул занял Виньо-дель-Мар; Ландфогт отдавал распоряжение устроить погром в квартале парсов и тут же наталкивался на огневые точки солдат Проконсула. Еще велась тактическая игра: Ландфогту, как в данном случае, хотелось привести в движение массы, в то время как Проконсулу важно было сохранить крупные банки, такие, как банк Шолвина, и обеспечить покой Верхнего города. Но, абстрагируясь от конкретных шагов, символичным было одно: власти мистифицировали друг друга. Примечательным было, что распад единства совпал с небывалым усилением и расширением власти.

Так некогда сильные мира сего враждовали друг с другом на том коротком отрезке времени, который предшествовал смене эпох. Красный цвет имел двоякий смысл — символ восстаний и пожаров, он с легкостью переходил в пурпур, возвеличиваясь в нем. Но, как ни толкуй знаки и символы эпохи, испить приходилось ту чашу, какую она подносила.

* * *

Улицы стали оживленнее. Теперь они уже могли разделиться: Марио пошел провожать Мелитту — так звали девушку — к ее родным, а Костар отправился предупредить донну Эмилию. Мелитта поблагодарила Луция. Он отшутился:

— Это для нас одно удовольствие, да и стоило того. Один из нас готов стать вашим кавалером, когда вы наденете шляпку и пойдете гулять на Белый мыс. Я уже как-то видел вас там.

— Вы, вероятно, обознались. Я лучше возьму в руки четки и помолюсь за вас.

Луций свернул на улицу Митры. Роскошные особняки чередовались здесь с лавками, торговавшими предметами роскоши, железные решетки на окнах были опять подняты. Назад во Дворец по улице шел танк. Солнце стояло в зените. Голубые и желтые паруса-тенты затеняли витрины. Перед одним цветочным магазином вместо витринного стекла был «натянут» занавес из струящейся воды, благоухавшей прохладным ароматом. Вслед за цветами шел Зербони, знаменитый пекарь-пирожник; перед его крошечной лавкой уже снова отведывали вино для возбуждения аппетита. Сам пекарь — с огромным животом и в высоком белом колпаке — стоял в дверях и приветливо кивал головой посетителям.

Следующими в ряду были торговцы жемчугом и ювелирными изделиями, потом антикварные магазины старинного серебра, ручных ковров и фарфора. На одной двери простыми буквами было написано:

«АНТОНИО ПЕРИ, сафьяновые переплеты».

Витрины не было. Отдать рукопись в переплет Пери было привилегией немногих; требовалась рекомендация. Маленькая мастерская изготовляла шедевры и делала это исключительно для узкого круга.

Луций вошел в переднюю. Он знал, где вход; древние символы парсов охраняли его. Когда открывалась дверь, раздавался звон медных трубочек. Для мастера в его мастерской это было сигналом, что в передней — кабинете с тусклым освещением — посетитель. Стулья в шелковых потрепанных чехлах стояли вокруг стола, над которым низко висела лампа. Ее мерцающий свет отражался в глубине зеленоватых, старинной изогнутой формы зеркал и в витринах шкафов, где Пери держал книги. Они стояли не как в библиотеках, корешками к смотрящему, а были обращены к нему крышкой, показывая образцы тиснения кожи, чтобы мастер мог принять заказ от клиента, взвесив и выверив все предварительно гораздо тщательнее, чем при раскрое дорогих тканей для пошива роскошных туалетов. Потому что те, как часто говорил Пери, износятся с годами, в то время как добротный переплет не только переживет века, но станет со временем еще краше, так что художник может лишь предугадывать, как будет выглядеть его творение в период своего расцвета. И не одно только время, неустанно смягчающее резкий блеск золота, приглушающее свежесть красок, разглаживающее поры кожи, способствует этому — человеческая рука, прикасающаяся к книге, также работает над совершенствованием переплета. А сыновья и внуки продолжают дело своих отцов. Книги становятся краше и оттого, к кому они попадают, они несут на себе отпечаток любви их владельца. Пери утверждал, что эта безымянная история книг — самое важное в них. Поэтому он и окружил себя ими, как зеркалами, — они излучали свет, пронизывавший все помещение. Эта магическая субстанция была для него важнее отдельных элементов техники изготовления и особенностей стиля. Его ремесло требовало многого — умения обращаться с кожей, знания шрифтов, переходивших по наследству в старых печатных мастерских от отца к сыну, вкуса и чутья того нежного сплетения линий, складывающихся в узор, по которым узнаются эпохи, а также приверженности к литературе разных народов и их наукам. И наконец, был необходим еще небольшой круг знатоков, коллекционеров и сведущих людей, имевших достаточно свободного времени и унаследовавших приличное состояние, для которых общение с изысканными вещами стало их душевной потребностью, их второй натурой. Мастерские, подобные Пери, были как скрытые от глаз цветы, а их покровители — словно пчелы, собиравшие с них мед и одновременно оплодотворявшие их. К ним принадлежал Проконсул и его окружение.

Собранные книги действовали благотворно. Луций с ужасом подумал о том, что эта коллекция образцов могла стать жертвой бесчинств — тех, свидетелем которых он только что был. Грубых действий одной варварской руки было бы достаточно, чтобы уничтожить всю эту красоту, стереть ее, словно пыльцу с крыльев бабочки. Чернь делает это с наслаждением. Тут хранились пергаменты, которым столетия придали цвет меда и старинной слоновой кости. На самых изысканных из них стояли папские гербы, таким редкостным было это собрание, о котором Пери имел обыкновение говорить: даже самое знаменитое Пятикнижие, которое пророк Елисей подарил Птолемею Филадельфу в день одержанной на море победы над Антигонидами, вряд ли было прекраснее.

По этим книгам можно было наглядно изучать шкалу, по которой бледнеют с течением времени и теряют свой цвет краски — от свежести зеленого яблока до темного померкшего малахита, от ярко-красной до малиновой, от темно-вишневой до белесой, выцветше-розовой. Оттенки цветов действовали успокаивающе, умиротворяюще на человеческие чувства; сочные сильные аккорды прошлых лет звучали все мягче, постепенно затухая. Здесь были и спектры золотого лака — от бархатных тонов лакфиоли до нежных догорающих красок ночных левкоев в заброшенном саду. И на всем поблескивало неяркое золото гербов, знание которых требовало владения особой наукой. Иначе как разобрать, какая ветвь живая, а какая мертвая в этом лесу?

Волшебство очарования с полной силой завладело Луцием. Вот, значит, и в библиотеках тоже можно еще жить — не хуже, чем рыбаком на острове, погрузившимся в наблюдение за всем живым. Сокровища, накопленные и оставленные после себя различными культурами, целиком могут заполнить короткую жизнь человека, давая ему занятие, приносящее удовлетворение. Мир так и пребудет бесконечным, если блюсти в себе его меру, а время неисчерпаемым, если самому держать чашу в руках.

* * *

Красная портьера отделяла мастерскую от передней. Горьковатый привкус мака, проникавший сюда с колечками дыма из мастерской, казалось, передался даже книгам и тканям. Антонио Пери любил, как и многие парсы, вдыхать опиум. Те, кого угнетает жизнь, легко ищут забвения в мире грез.

Углубившись в изучение старых книг и гербов, Луций упустил момент, когда портьера приоткрылась. Он подумал, что вышел мастер — в круглой шапочке, которую надевал на голову во время работы, держа вверх ладони, блестевшие от сусального золота. Но вместо него он увидел перед собой молодую женщину, застывшую на месте и разглядывавшую его. Луций тоже смотрел на нее, не двигаясь, несколько смущенный. Незнакомка была миниатюрна и изящна; темные волосы обрамляли лицо, напоминавшее камею. Ничто в ее чертах и одежде, за исключением кошти, не указывало на ее парсийское происхождение. И на лбу знака касты тоже не было. Ее можно было назвать красивой, и она, без сомнения, была привлекательна, однако ей не хватало экзотики. Но что же тогда казалось ему в ней таким странным? Обеими руками держалась она за портьеру, как ребенок за подол матери. И Луций догадался, что она испытывала страх, сковавший ее, ощущала его безмолвное присутствие. Так можно, по-видимому, слышать язык цветов — вздох барвинка, когда над ним сверкнет серп косы. Он еще никогда не видел столь сильного, столь неприкрытого страха — исходя из самой глубины этого живого существа, он словно коснулся его, заставив содрогнуться. Он оглядел сам себя, как бы проверяя, что же в нем внушает такой ужас. И увидел свой мундир и понял, в чем причина страха девушки. Он поспешил назвать свое имя и сказал: