Воспитание феи - Дидье Ковелер

Не поворачиваясь ко мне, озаренная лунным светом, она спрашивает, что я здесь забыл.

— В моей жизни появилась другая женщина.

Она молчит. Не оборачивается. Вытягивает руку за спиной, открыв мне ладонь. Рассказать ей о Сезар? О пока еще невинной истории, которую, если захочу, я могу обратить в реальность. Нет. Это было бы похоже на шантаж, ответный удар. Я не хочу угрожать ей, я хочу ее удивить. Вернуть ее, доказать, что она знает меня совсем не так хорошо, как ей кажется, что я тоже могу быть таинственным, непонятным, неизвестным. И заодно проверить, нет ли у нее на мой счет каких-либо подозрений, которые создали между нами стену.

Присев на край кровати, взяв ее за руки, глядя на ее волосы, я решаюсь нарушить тишину, недосказанность, остановить поток слов, произносимых где-то внутри; все это ложное понимание, разрушившее нашу гармонию.

— Я не обманывал тебя, Ингрид: я знал ее до тебя. Но никогда не хотел забыть ее, стереть из памяти ради нас... Чтобы потом упрекать в этом тебя. Понимаешь?

Она не отвечает. Ветер стучится в ставни.

— Я никогда не решался рассказать о ней, произнести ее имя... Так вот: у меня был семинар, учебная командировка. Салон игрушек... Я думал, что можно быть верным двум женщинам одновременно, продолжать обе истории, ничего не разрушая, не ломая... Думал, что ты ни о чем не подозреваешь, поскольку не задаешь вопросов. И ты заставляла меня молчать, лгать, считать, что вы защищены друг от друга, хотя на самом деле сделал вас обеих несчастными — с каких пор? С каких пор ты знаешь об этом? С тех пор, как ты выключаешь свет, собираясь заняться любовью? С тех пор, как я начал храпеть?

Она вздыхает, пожимает мне пальцы. И всё. Я не жду ответа, я хочу, чтобы она задала вопрос, но она молчит. Не прерывает. Позволяет говорить дальше.

— Мы познакомились в Савойе, на могиле моего отца. Это она сообщила мне о случившемся; на похоронах, кроме нас, не было никого. Она была его последней подругой. Я был моложе ее на два года. Он несколько раз говорил ей обо мне, всегда разное: я был его укором, его гордостью, камнем на шее... Выбор был за мной. Мы одинаково оплакивали его: мы любили его недостатки, его таинственность, его манеру торопить жизнь, его великодушие эгоиста, его безразличие, которое, наверное, было проявлением уважения, отказом привязывать к себе других с помощью их чувств.

Мои слова наполняют комнату; я говорю, обращаясь к мебели, которую мы выбирали вместе, к красному платью, висящему на стуле, к зеркалу, в котором больше не увижу ее игривого отражения, к неподвижному затылку на подушке...

— Мы вышли с кладбища, помянули его и занялись любовью. В память о нем, ради нее я бросил лицей. Она забеременела почти сразу. Мне было восемнадцать, никакой определенности на будущее, то же и у нее. Мы говорили друг другу: посмотрим. Она потеряла ребенка на шестом месяце, попав в аварию. Прошли годы, прежде чем она оправилась. И этот неродившийся ребенок... Он всегда здесь, с нами. Как мой отец.

— Почему ты никогда о ней не рассказывал?

Слова утопают в наволочке. Она не пошевелилась, не обернулась; ее дыхание едва колышет желтый пододеяльник.

— Я люблю ее не вопреки тебе. Для меня это — чудесное воспоминание. И рана, которая так и не затянулась. Как и я, она несколько раз начинала новую жизнь; мы встречались в перерывах. Сравнивали наши ошибки, неудачи... Она сразу же почувствовала, что я в тебя безумно влюблен. Мне так хотелось, чтобы в тот момент и она встретила человека, который сделал бы ее счастливой...

— Она знает обо мне, допускает, что я рядом с тобой, ненавидит меня?

— Она любит меня таким, какой я есть, то есть вместе с тобой. Никакой двусмысленности.

В подушку канул звук — может быть, эхо улыбки. Не знаю, что в ее голосе: насмешка или жалость, нежность или разочарование...

— Ты думаешь, я оставляю тебя из-за нее, Николя? Ты это пытаешься мне сказать?

— Я пытаюсь сказать, что ты можешь любить другого, не оставляя меня.

Она резко оборачивается. На глазах нет слез. Ни враждебности, ни утешения; лишь сдерживаемая ярость.

— Зачем? Что я дала тебе, кроме Рауля? Что хорошего я тебе сделала? Что нового ты построил вместе со мной? Ты остался таким же, каким был в аэропорту четыре с половиной года назад. Точно таким же, каким я полюбила тебя с первого взгляда. Это и есть твоя цель? Из страха потерять меня ты застыл? Чтобы я навсегда осталась с тобой прежней? Но к чему мы идем, Николя? К чему мы пришли бы? Мы были счастливы. Секс... рано или поздно нам бы пришлось забыть о нем... К чему мы приближаемся, зачем ты хочешь сказать «еще»? По привычке, из-за желания комфорта, тебе нравится стоять неподвижно? Вести себя как все супружеские пары, ожидающие, пока вырастут дети, чтобы начать новую жизнь? Неужели мы не достойны лучшего?

— Хочешь, я перестану видеться с ней?

— Я ни о чем не прошу тебя, черт побери! Я тебе не тюремщица. Я не долг. Не оправдание. Не обязанность. И Рауль тоже. Тем более. Я просто хочу, чтобы ты был свободен, вот и все!

— Свободен делать что? Потерять тебя?

— Я бы тоже хотела стать для тебя... «чудесным воспоминанием».

Последние слова утонули в рыданиях. Я наклоняюсь к ней, умоляю остаться в настоящем, дать мне еще один шанс, простить мне двойную жизнь, простить другого меня, которого она не знала.

— Перестань. Мне нечего тебе прощать. Теперь мы квиты, ты ведь именно так думаешь. Так?

— Зачем мы причиняем друг другу боль?

— Вовсе нет. Я давно ждала, что ты скажешь мне нечто подобное... Как ее зовут?

— Беатрис.

— Иди ко мне.

Я отдергиваю одеяло, скольжу к ней, полностью одетый. Проходят минуты, мы лежим рядом, я ласкаю ее своим дыханием, замерев неподвижно, уткнувшись носом в бретельку ночной рубашки, закрываю глаза, чувствуя, что она засыпает. Успокоившись, ощущая себя опустошенной, доверяя мне. Но в чем доверяя? Может быть, она и права. Может быть, теперь мы должны расстаться, чтобы когда-нибудь встретиться и состариться вместе. Позволить угаснуть и без того потухающему огню, чтобы потом зажечь его снова, когда дрова окончательно высохнут.

Той ночью я солгал лишь один раз. В семьдесят девятом, когда машина упала в овраг, Беатрис погибла с ребенком, которого ждала. Тогда я был уверен, что не оправлюсь, что никогда больше не захочу ни женщины, ни ребенка, что отныне девушки станут для меня безымянными телами, коротким романом на одну ночь или обычными приятельницами, что истинное счастье, как и истинное страдание, можно пережить только раз.

Я встаю в четыре утра, не разбудив Ингрид, и ухожу, ступая по росе, как тайный любовник, чтобы снова занять место на канапе, пока все спят.

Следует ли согласиться потерять женщину, чтобы понять, насколько сильно любишь ее? А внушив ей мысль оставить меня, дать ей возможность вернуться?

12

Он совсем один среди огромной стоянки, под мерцающей вывеской. Терпеливо ждет за рулем похожего на грушу автомобиля, который они называют «универсал». Мои каблуки быстро-быстро стучат по асфальту. Я так редко надеваю эти туфли, что моя утиная походка должна развеять таинственность, которую он мне приписывает; я успокаиваю себя как могу. Я заставила его ждать дольше всяких приличий, и вдруг поняла, что рискую не успеть к началу сеанса. Я выбрала великого Куросаву, которого крутят в маленьком зале «Мультисине-Мант». Я уже смотрела его в воскресенье; нас было двое в зале: я и билетерша, мы плакали хором; когда она поднялась, мы увидели, что образовалась целая лужица: растаяло эскимо, которое она забыла положить в холодильник. Посмотрев, что идет в других залах, я не нашла априори ничего столь же устрашающего для заместителя управляющего по логистике.

Я стучу в стекло. Он опускает газету, открывает дверцу, выскакивает с веселым видом, слегка раздраженный ожиданием, но уверенный, что близок к цели. Я смотрю на детское кресло, установленное на заднем сиденье. Мог бы и убрать. Или это осторожность, намек на порядочность? Он являет себя в качестве отца семейства, чтобы сразу же установить рамки игры. Он проследил за моим взглядом.

— Это машина моей жены, — говорит он, — но между нами давно уже ничего нет.

Мне нравится, когда все быстро расставляют по своим местам. Он снова садится за руль, открывает изнутри соседнюю дверцу, и с видом обольстителя спрашивает, какой фильм для нас я выбрала.

— Один из лучших фильмов Куросавы.

— Там есть действие?

— В каком смысле?

Он смотрит на меня так, словно перед ним — полка, на которой не указан артикул товара.

— В смысле действия.

И тут же снисходительно улыбается. Вспоминает, что я иностранка, и некоторые тонкости ускользают от меня.

— Хочу сказать: это забавно?

Я реагирую на наречие «забавно» быстрой, но не оставляющей иллюзий гримасой. Его глупая манера отвечать «тем хуже» не предвещает ничего, кроме того, что я ожидаю.