Резкое похолодание - Анна Старобинец

5/I 1929 г.

Далее следовала длинная неразборчивая подпись и лаконичный адрес: кв. 20.

Лева смущенно хмыкнул и попытался вернуть «документ» обратно, клешне. Мужик за порогом не шелохнулся. Клешня, давно уже ретировавшаяся из прихожей в просторный карман мужикова тулупа, вылезать наружу и забирать бумажку не собиралась.

— Подписывайте, — с нажимом повторил мужик и угрюмо взглянул на Леву несчастными похмельными глазами.

— Но я… Но мне не мешает эта церковь. — Лева снова протянул бумажку неподвижному мужику.

— Вы что, верующий? — вяло удивился мужик.

— Нет, атеист.

— Дети есть?

— Есть.

— Сколько?

— Одна. Дочка.

— Сколько?

— Одна, я же сказал!

— Сколько ей лет, — снисходительно пояснил мужик.

— Ей… — Лева, как обычно, на секунду замялся (с ходу назвать Лизин возраст он никогда не мог, всегда требовались подсчеты, и Валя за это на него страшно обижалась, а он лицемерно недоумевал: «Но Валюша, это же естественно: возраст меняется, а год рождения — нет»). — Ей три годика.

— Ей мешает.

— Простите?

— Вам церковь не мешает, а ребенку мешает. Деятельность церковников разлагающе влияет на наших детей.

— Поверьте, ей церковь тоже не мешает. — Лев начал наконец злиться; светло-карие его глаза слегка позеленели, а это был первый признак. — Прошу меня извинить, я занят.

Левина рука, протягивающая листок, снова глупо повисла в воздухе.

— Жене, — спокойно сказал мужик.

— Что — жене?!

— Вашей жене мешает церковь.

— Моей жене совсем…

— Мешает, мешает. Мы с ней про это уже говорили. И где она, кстати? — мужик вдруг вышел из своего столбняка и бодро заглянул в квартиру из-за Левиного плеча, но потом снова оцепенел. — Она собиралась подписать. Волнуется за нормальные условия жизни ребенка… Где?

— Гуляет с ребенком.

— Тогда вы подпишите, покамест она гуляет. А она потом подпишет.

— Хорошо, — сдался Лева; перспектива вечернего скандала женой, у которой после рождения Лизы сильно испортился характер, его явно напугала, к тому же ссориться с Валей из-за такой ерунды вообще было бы довольно глупо. — Давайте ручку.

Красная клешня вылезла наконец из своего укрытия и, сжимая короткий обгрызенный карандаш, снова устремилась в прихожую, врезав по невидимой морде.

Лева с отвращением, двумя пальцами, взялся за обмусоленный карандаш. И тогда я изо всех сил толкнул его под локоть.

Вообще-то вмешиваться в ход вещей плохо. Не то чтобы нельзя, а именно плохо — так у нас считается… Но я очень хотел помешать. Не ради какого-то там Бога, в которого я отродясь не верил, но ради того конкретного бога, или как там его, который жил в том конкретном здании церкви и приходился мне родственником. В той или иной степени родства мы состояли со всеми нам подобными в этом районе.

Саму церковь я никогда, кстати, не видел — только на обтрепанной фотографии, которая хранилась в Левином семейном альбоме. Мне ее показывала моя бабка, незадолго до смерти.

— Смотри, — проскрипела она, — это церковь Святого Спиридона Тримифунтского на Козьих Болотах. Она совсем рядом с нашим домом…

Простенькое белое здание церкви нисколько меня не впечатлило, зато очень понравилось имя святого: оно наводило на мысли о трех фунтах засахаренного фундука…

— …А вот, видишь, это у входа Левушкина мама стоит. Ты ее, наверное, не помнишь, она умерла, когда родила Левушку, в тысяча девятисотом году, ты еще совсем маленький был…

Лица женщины было не разобрать. Впрочем, я легко мог его себе вообразить — стоило мне только взглянуть на бабку. Бабка моя была глубокой-глубокой старухой, но лицо ее до самого конца оставалось молодым и красивым. Это было лицо Левушкиной мамы — в том возрасте, когда та умерла. После ее смерти бабушка совсем не изменилась… Этого я никогда не понимал, но на все расспросы та упрямо отвечала одно: «Была бы в доме еще одна баба — изменилась бы, да ведь остались только мужики, старый да малый!» — это она про Левушку и его отца… «Но ведь ты все равно должна была измениться, стать похожей на мужика!» — не унимался Я. «Должна была», — загадочно соглашалась бабка. «Тогда как же?…» — «А ну их, мужиков этих, — отмахивалась бабка так непринужденно, будто она сама решала, на кого ей быть похожей, а на кого нет. — Ну их к лешему! Была бы в доме еще одна баба…» — и разговор выходил на новый виток.

— …Раньше церковь была деревянной, там жил мой двоюродный прадед, — продолжала скрипеть бабушка. — Потом она сгорела, на ее месте построили новую, каменную, и прадед перебрался туда — хотя запах гари так до конца и не выветрился и каменное здание обещало стать дурным местом. Но он был упрямым, мой прадед, и очень любил свое место. Он говорил: «Лучше уж дурное место, чем покинутое»… Так что наши родственники живут там до сих пор.

…«Наши родственники живут там до сих пор», — всплыли у меня в голове бабушкины слова, и тогда я толкнул Леву под локоть. Карандаш выпал, я подхватил его, вышвырнул за дверь, а потом выскочил на лестничную клетку и изо всех сил придавил карандаш ногой. Я давил и давил, пока карандаш этот не превратился в деревянные щепки, выпачканные в грифельной пыли… Я давил и давил, точно мог хоть что-то изменить.

Естественно, не в карандаше было дело (хотя я никогда не мог отделаться от ложного ощущения, что если просто устранить представляющий угрозу предмет, сама эта угроза тоже исчезнет). Лев вежливо извинился перед мужиком «за свою неловкость», сход ил в кабинет, принес оттуда ручку и красиво, размашисто расписался под заявлением. Мужик деловито кивнул, шершавая клешня аккуратно изъяла у Левы листок.

Видимо, «документ» не слишком впечатлил городские власти: церковь тогда не снесли. Зато снесли через полтора года, впечатлившись другим документом, который Лев тоже подмахнул — и с куда большим удовольствием, чем первый. Возбужденно жестикулируя, с радостным блеском в глазах он рассказывал Вале, что у Химико-технологического института, в котором он иногда читал лекции, будет, будет, появится наконец дополнительное здание, которое институту давно уже просто необходимо, и что здание это будет прямо рядом с их домом, и что это он, он, Лев, посоветовал институтской администрации подать в Моссовет ходатайство о сносе церкви и постройке здания под институтские нужды… Валентина слушала вполуха, или, точнее, не слушала вообще. После слова «институт», а тем более «химико-технологический», сознание ее выключалось: любые разговоры, в которых Лев употреблял эти или подобные слова, автоматически проходили у нее по разряду «разговоров о работе», а любые разговоры о работе вызывали скуку — впрочем, она не подавала виду, никогда не перебивала, старалась даже заинтересованно кивать в интонационно акцентированных местах, — словом, была чрезвычайно терпелива, потому что знала, что мужчине «разговоры о работе» очень нужны.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});