Бруски. Книга III - Федор Панфёров

– А ну их! Метлой из коммуны!

Гости, покатываясь со смеху, ошарашенные, побежали от птичника, слыша, как их вдогонку костерит Анчурка.

К вечеру представители сел, не порицая и не одобряя хозяйства коммуны, уходили в Широкий Буерак, и тут разгорался горячий спор. Он обычно начинался у Пьяного моста, под расщепленной, старой ветлой, и отсюда рассыпался по селу, по группам. Перетряхнув хозяйство коммуны, люди невольно восхищались посевами, конюшнями, столовой, особенно – курами под командой Анчурки Кудеяровой.

– Один момент! – говорил печник Егор Куваев. – Кура такая есть птица… один момент, – и шлепал толстыми губами. – Ее, куру, можно заставить каждый день яичко к столу… Такая штука, один момент…

– Что? Куры! – сбросив с себя напускную вежливость, открыто кричал Петр Кульков. – Видал, чем кормят? С пальчика кормят. Да ежели бы мне такие корма дали, у меня не куры, а верблюды во дворе ходили. Верблюды! – частил он.

– Тогда и были бы верблюды, а не куры, – вставил и весь закачался, видимо уже не в силах сдержать себя, плоский чернобородый мужик. – Хитер ты, как таракан: в щелку забился, а хвостишки-то видать.

– Ты, Алешин, помалкивай… Могу, могу и про тебя рассказать, – намекнул на какую-то темную историю Кульков.

– Давай, давай, рассказывай, – Алешин метнулся следом за ним.

А Кульков уже катил дальше, налетая на Панова Давыдку, на Анчурку Кудеярову, на Феню, тонко и пошло намекая ей на ее молодость.

Затем он забежал за Маркелом Быковым, и они скрылись вместе в избе Никиты Гурьянова.

– Замучили мужика, – прогнусил Маркел, переступив порог, низко кланяясь всем. – В дырку его загнали. За Ильей Максимовичем, баю, надо послать. И идти с правительством по одной дороге, – добавил, повторяя слова Плакущева, – и вилы в бок воткнуть, чтобы оно крякнуло и не поднялось.

Петр Кульков внимательно и одобрительно посмотрел на него, сказал:

– Таких бы нам побольше – мы мир бы завоевали. Только ты потише, Маркел Петрович: уши кругом. А за Плакущевым пошлем. Напирают на нас. На Бурдяшке особо. Что там делается! Ой!

– Посылайте, – Илья Гурьянов брезгливо поморщился. – Только ведь он такой: как что – тормоз-даст. Всю революцию на тормозах едет.

– Пошлите, пошлите за Ильей Максимычем, – посоветовал с печки, грея живот, тоскуя по пахоте, Никита. – Пошлите, а то сноровки у нас нет той, а он сорок лет селом крутил – вот что. И советской власти не трогайте: она землю нам дала. Забыли? Уговорить ее надо, а не с вилами. Пырякие какие, – неожиданно, удивляя всех, закончил он.

Плакущев нарочному ответил:

– Я руки умываю в этом деле. Решайте: головы сами имеете. – И укатил в Полдомасово набирать там новую партию скупщиков лошадей, а в Широкий Буерак послал юродивого монаха.

Юродивый монах, подвесив на шею три истасканные желтоватые луковицы, въехал в село верхом на палочке, крича во всю глотку:

– Горько ешьте, кисло пейте, как Христос велел! – и пошел по селу, толкаясь среди мужиков, прислушиваясь, вставляя в разговор: – Ехал Митька на бочке, ему попались кочки, он думал – гора, хвать – коровьи рога.

– Чего это он? – спрашивали бабы, а мужики сторонились.

– А то, – пояснил Кульков, с подчеркнутой угодливостью ухаживая за юродивым. – Дескать, кругом коровьи рога, а мы силу такую имеем и боимся. На кого Илью Никитича сменяли?… На Шлёнку?… Где он – царь наш Шлёнка?…

– А он муть поднял… на Бурдяшке, – заговорил Митька Спирин, польщенный тем, что сегодня и его пригласили к Илье Гурьянову. – Там… войско свое бесштанное собирает, – добавил, обжигаясь горячим чаем.

– А ты что не там? – с досадой прогнусил Маркел. – Чего ты?

– В обиде я… Никита вон Семеныч, – он повернулся лицом к печке, с которой свисала нечесаная голова Никиты. – Никита Семеныч подсобы не дал: на базар – и то не подвез… мешок до базару на себе пришлось переть.

– Экий! Нашел час обиду иметь. Ты ступай, крути там… ты там свой. Скажи – пахать землю им не будем. Вот и посидят.

– За нами не пропадет, – Кульков похлопал Митьку по тощему плечу. – Лошаденку твою я видел. Сменить надо. И еще занялся чем – кроликами. Ты овец приобрети.

– А кроли по мне и есть скотина.

– На овец держи курс, а не на кролей – в генералы попадешь.

И Митька ушел на Бурдяшку в надежде получить от Кулькова овец.

6

Бурдяшка раскинулась на бугристом берегу реки Алая, примыкая к задам Кривой улицы, и походила на своеобразный табор: тут меньше всего было плетней, заборов; места у дворов в улице, ежели Бурдяшку считать за улицу, покрыты были зеленым подорожником, а у ворот редко где стояла пожарная бочка и та – всегда пустая: бурдяшинцев не тревожили пожары, не пугали их так, как пугали, не давая спокойно' спать по ночам, Никиту Гурьянова, Маркела Быкова – крепышей на Кривой улице. Но Бурдяшку обильно поливало солнце, с реки веяло прохладой, и камыш забирался почти под самые крыши, нежа в своих зарослях нырков, в омутах – юркую рыбешку. А главное, трудно было разобраться, кому какой кусок земли принадлежит на Бурдяшке: все селились так, чтобы меньше тратиться на заборы, сарайчики, пристраиваясь к тем, кто уже воздвиг халупу, и поэтому постройки бурдяшинцев, если смотреть сверху, походили на веера, треугольники, квадраты, кресты.

Бурдяшка отличалась от Кривой улицы еще и тем, что тут больше жили малосемейные безземельники, занимающиеся подсобным ремеслом, – сапожничали, плотничали, клали русские приземистые печки, варили самогон всех сортов, начиная с ржавого, кислого и кончая таким, который рвал в клочья рот. Верно, когда-то тут жили и многодушники, вытесненные с Кривой улицы, но потом одни ушли на фронт, там полегли костьми, другие, получив земли, перебрались в Кривую улицу и забыли здороваться со своими прежними соседями. На место ушедших пришли выделенцы, молодые мужики, оторванные от корней, отравленные родительской злобой.

И каждый, кто сидел на Бурдяшке, вздыхая, думал, что селится здесь временно, но шли годы, и многие оставались на берегу реки Алая, утешая себя тем, что так на роду написано – жить на Бурдяшке, – и, чтобы легче выдержать насмешку, напивались на базаре, бахвалились тем, что у них на Бурдяшке все полем горожено, небом крыто.

Так жила Бурдяшка и, как ни кочевали люди, оставалась, плодилась, размножалась, пугая, тревожа криулинцев.

– В одночасье провалиться бы ей, – бурчал Никита Гурьянов.

Его постройки задами упирались в Бурдяшку. Около его плетней курили ребятишки. А в весеннюю пору он часто недосчитывался кур, цыплят: бурдяшинские сорванцы ухитрялись удочками ловить не только рыбешку, но и кур. Нацепив на крючок червяка, они перекидывали его через плетень, курица хватала червяка и, не в силах сопротивляться, молча шла к пареньку; тот сворачивал ей голову, совал за пазуху и удирал в лес к кострам, где его поджидала орава таких же сорванцов.

Так крали кур у Гурьяновых, Быковых, Плакущевых, – у тех, у кого во дворе было тесно скотине, у кого на амбарах висели тяжелые замки. А когда созревали овощи, бурдяшинские ребятишки дневали и ночевали в огородах, уписывая огурцы, морковь, помидоры, капусту, наводя панику на криулинских баб.

– Мором бы их каким, что ль, взять, – злился Маркел Быков. – Пчел вон на них напустить. – И, продавая свечи в церкви, увещевал бурдяшинских баб: – Чего ребятишки головорезы у вас? Вы бы их Христом пристращали.

– Милицией стращаем – не берет, а ты – Христом!

«А-а, – радостно думал Митька Спирин, шагая по Бурдяшке, направляясь в лачугу Егора Куваева. – Ага. Овцу даст Кульков… а то две, тогда и я король… И за то Шлёнку сколупнуть», – решил он, предполагая встретить Шлёнку у Егора Куваева.

Он его там и встретил. Шлёнка сидел на подоконнике рядом с Епихой Чанцевым и что-то писал, а Егор Кунаев неумело ковырял шилом, не зная, как приладить заплатку к поношенному сапогу. Епиха же, прислонясь к печке, спорил с моложавой Машей, женой Егора.

– Не знаю уж как… больно вы много раев нарисовали, – говорила Маша, крутя концы косынки.

– Эх, ты уж сапожничаешь, – удивился Митька Спирин, войдя в избенку.

– Чего сходнее, за то и хватаюсь… Нонче – сапоги… завтра – валенки. Самовары еще думаю лудить – выгода, говорят, большая. На все руки от скуки. – И Егор Куваев расхохотался.

– А я, знаете, чего, – Митька присел на лавку и сделал серьезное лицо, кривя бровь. – Эти… хахали наши срыв хотят тракторной колонне учинить. А по моему мнению, она и есть наш рай. – Он хотел было схитрить, но, увидав улыбку на лице Епихи, промахнулся и, матерясь, кинул: – Кулаки – живодеры. Особо этот косой, Кульков! Там тебя помоями поливают, – обратился он к Шлёнке. – «Шлёнка, слышь, двум собакам щей как след не разольет, а его нами управлять поставили»! А я им и говорю: «Шлёнка у нас башковатый, он уж село выведет на большую дорогу».

– Го-го-го! – загрохотал Егор Куваев. – Ничего представил – на большую, слышь, дорогу село выведет! Да ведь на большую дорогу грабить ходють.