О Муроме. Воспоминания. Семейная хроника купцов Вощининых - Надежда Петровна Киселева- Вощинина

имущества от огня воровали вовсю.

Через какое-то время, когда мы совсем замерзли, нас на салазках отвезли к тете Шуре — она жила ближе всех к нам, за один квартал. Сидя в беседке мы наблюдали искры и головни, летящие в снег, а когда шли через сад и по двору, то картина горящего дома была такой страшной и впечатляющей, что я вижу ее отчетливо до сих пор (мне 68 лет).

Всем казалось, что несмотря на деятельность пожарных, дом сгорит дотла. Однако к утру пожар потушили, и первый этаж дома остался. Папа, мама и Кока не уходили со двора и утром; с помощью родственников они собирали оставшееся и осматривали комнаты. Исчезло много всякого добра: и из одежды, и из посуды, особенно кухонной. Даже деревянные ложки, чашки, кадушки и кадушечки кто-то унес. Под кокиной и моей комнатой был подпол. На открывающейся доске стоял тяжелый буфет. Кто-то успел буфет отодвинуть, слазить в подпол и украсть спрятанный там серебряный кофейный сервиз и еще какие-то красивые и дорогие вещи. Исчезло дорогое и красивое мамино пальто, несколько платьев, белье. Видимо хватали то, что под руку попадалось. Разорение было почти полное.

В кухне уцелела печь. Ее можно было топить и там остались жить папа и мама. Нужно было хоть досками забить окна и сохранить то, что осталось. Комнаты, где мы жили, не пострадали от огня. Обгорели только оконные рамы. Можно было ничего не выносить. Но ведь кто знал? Сгорело две третьих верхнего этажа и вся крыша. Все было залито водой. Детей взять было невозможно.

Нас роздали родственникам и мы жили в 5-ти домах до самого лета. Я и Кока жили у Жадина Дмитрия Константиновича брата Коки, Леня и Шура — у бабушки Гладковой, Коля и Митя — у дяди Валентина, и Вера с нянькой — у дяди Георгия. Нам было не плохо, во всех семьях были дети — наши двоюродные братья и сестры — и мы развлекались, как могли. Но каково было родителям нашим — можно себе представить! Я тоже вполне понимала случившееся несчастье, наверное благодаря тому, что была с Кокой и она со мной или при мне с родственниками обсуждала наши потери.

Скоро выяснилось, что дом был подожжен, начальник учреждения, поселившегося у нас на втором этаже, ждал ревизию. Были злоупотребления и он решил сжечь все его компрометирующее. Он даже был привлечен к суду, но что с ним было дальше — не знаю.

Ну, а с нами… кому до этого было дело…

С наступлением лета и тепла все мы вернулись в разоренное свое гнездо. Дом имел вид очень жалкий! Без крыши, с обгорелыми закопченными стенами, с пустыми проемами вместо окон со стороны улицы, и он казался мне медведем, присевшим на задние лапы — я плакала.

Но плохо ли, хорошо ли поселились мы в первом этаже. Починили кое-как, что мы могли, но крыши над нами не было в течение двух зим и лет и это было ужасно.

Дождь проникал сквозь потолок и в комнатах приходилось расставлять все имевшиеся тазы и корыта, а мама и Кока ходили с тряпками, которые приходилось выжимать ежеминутно.

Потолки пропитались сыростью и штукатурка местами отвалилась. Стены по углам зеленели, зимой было очень холодно, а мама была в ожидании седьмого ребенка.

18 декабря 1919 г. родился Миша. Здоровый крупный мальчик. Вере было тогда полтора года. Наша милая бедная мама была бы мать-героиня и имела бы соответствующие льготы… не то тогда.

В стране продолжалось смутное время. Папа — безработный или имеющий работу на время, до первого сокращения: под очередное сокращение он всегда попадал как «бывший» и еще как «лишенец».

Не помню и не знаю, у кого спросить, в какие годы было придумано, это слово, приклеивающееся к человеку, унижающее его только за то, что родился он не в той среде, хоть это от него и не зависело.

Лишались гражданских прав люди, принадлежащие к так называемому имущему классу: дворяне, купцы, заводчики, фабриканты, ремесленники, имеющие свои маленькие мастерские (даже для починки кастрюль и примусов, и пр.), священники, дьяконы. Дьячки и всех их дети, достигшие 18-летнего возраста. Списки «лишенцев» расклеивали на заборах для общего обозрения. «Лишенцы», т. е. люди, лишенные гражданских прав, кроме неучастия в выборах власти не имели права на получение хлебных карточек, работы, на поступление в высшие учебные заведения и еще чего-то.

Детям, чтобы восстановиться в гражданских правах, приходилось фиктивно отказываться от своих родителей и таким образом получить право на работу или на продолжение образования.

Трагедии, разыгравшиеся в связи с этим, как-то не описаны в литературе, а время это по-своему интересно. Подросший к этому времени брат мой Коля писал в одном из своих стихотворений:

«Почему другим всем весело,

Почему так грустен я?

Потому, что плакат повесили

«Сын лишенца» на меня».

Врагов власти было тогда, может быть, и много, но страдали часто люди, и ни в чем не виновные. Насколько нужно было это мероприятие? Не знаю.

Но возвращаюсь к описанию жизни нашей в доме без крыши.

После революции дом наш, как уже сказано, был муниципализирован, т. е. принадлежал Горкомхозу. Мы были жильцами и платили за квартиру как положено (очень немного). После пожара Горкомхоз должен был отремонтировать дом или дать нам квартиру. Но того, ни другого, конечно, не делалось. Горкомхоз не имел ни средств, ни жилого фонда, а т.к. дом оказался «не нашим», то кто-то придумал запретить нашему отцу самому его ремонтировать — он было предложил это сделать за счет надворных построек.

Такое предложение нашли почему-то подозрительным, и мы так и жили около двух лет без крыши, кое-как спасаясь от дождя, и укрывая, чем попало пол второго этажа. Может быть в этом был виноват и характер отца — нерешительный, а, может быть, обстоятельства того времени.

Время шло. В ответ на многочисленные прошения о ремонте крыши со стороны папы — года через два — пришел ответ, суть которого была неожиданная и приблизительно такая: ввиду того, что средств на ремонт дома Горхоз не имеет, решено передать его в собственность П. А. Вощинина, с условием, что он сам отремонтирует, но не за счет надворных построек. Условие такое папа выполнить не мог, но согласился и на него.

… «Ну, а нам какое дело: год ли, два ли пролетело… нам за ними не бежать — будем сказку продолжать»…

Через какое-то время поступил папа на Толевой завод счетоводом