Крымские тетради - Илья Вергасов

Война обнажает человека. Оказывается, вот он, настоящий Пархоменко! За месяц до прихода немцев у него внезапно открылась чахотка, но он наотрез отказался от эвакуации и добровольцем пришел в истребительный отряд.

И сейчас Яков Пархоменко подробно и увлеченно излагает командиру план похода, и за каждым словом уверенное: мы все продумали, мы должны пойти, и мы пойдем.

Мошкарин это понял.

Дали "директорской группе" проводника из Алупки, и она скрылась в туманной дали яйлы.

Ушла еще одна группа. Ее повел политрук, бывший ялтинский электрик Александр Кучер.

Ну и ребята у него! Будто поштучно отбирали: рослые, русые, все заядлые охотники - глаз от парней не отведешь. Сейчас растут их дети, дети их детей, очень похожие на своих отцов и дедушек, и, когда я с ними встречаюсь, сразу память моя улетает в тот заснеженный день, в мошкаринскую землянку, в которой молча слушали командирский приказ Михаил Слюсарев, Николай Латышев, Александр Сергеев и их старший - Александр Кучер.

Через двое суток Кучер вернулся, оставив на яйле Михаила Слюсарева, которого фашисты из засады убили наповал.

Кучер молча положил перед Тамарлы стопку солдатских книжек, две фляги с ромом, пистолет-пулемет и одно офицерское удостоверение.

Старый штабс-капитан не удержался:

- Докладывай, кого там шибанули!

Кучер доложил: на машину напали, вдрызг и ее, и всех, кого она везла. Но вот Миша...

Не знаю, слышал ли он собственные слова, - такое горе было на его лице... Михаил Слюсарев - друг детства.

Тамарлы пожалел молодого политрука:

- Иди, побудь один.

Начштаба глянул на трофеи, потер ладонь о ладонь, сказал, как припечатал:

- Блин первый, но круглый, как дура луна! Бить их, гадов, надо, бить, чтобы эта фашистская мразь не только нас, но крымского камушка боялась!

С волнением ждем Пархоменко. Что-то он подзадержался, Мошкарин послал навстречу бывалых ходоков.

Вечером снова закружила метель - вторая за неделю. Ветер выкручивал корявые приземистые сосны, волком выл в подлесках. С рассветом все внезапно утихомирилось.

- Яйла кажет свой норов, - вздохнул Тамарлы.

- Подожди, старина, это только цветочки! Вот зимой... - угрюмо заметил Мошкарин.

- Переживем, командир!

Яйла, яйла! Как за время партизанства насытился я тобою, сгустком крови застряла ты у меня в сердце! Буду помнить тебя до последнего мгновения жизни, а коль смерть придет, то хочу, чтобы мои останки были в твоей земле, суровая крымская яйла!

Несколько лет назад лежал я в изоляторе Московской клинической больницы. Мимо моей палаты больные проходили на цыпочках. Паршивая это была палата - с узким тюремным окном, с мутным небом за ним. Почему людей относят помирать в мрачные комнаты? Моя воля - выбрал бы я для прощания человека с жизнью самую светлую, обставил бы светлой мебелью, а стулья были бы из карельской березы, обтянутые голубым...

В моих венах торчали крупные иглы, надо мною стояли капельницы, похожие на сообщающиеся сосуды, пахло спиртом и камфарой.

Я тогда молчал, совсем молчал. Мыслью я был не здесь, а там, в сорок первом и сорок втором годах, на вершине яйлы. Неужели я не пройду по ней еще раз - вдоль, от начала и до конца, чтобы подо мною было море, были Гурзуф, Ялта, Мисхор, Алупка и Симеиз?

Профессор посмотрел на меня в упор - Он глазастый - и спросил:

- Где ты сейчас витаешь, партизанская твоя душа?

- На яйле сорок первого.

- Далече забрался. И что же ты хочешь?

- Пройти ее еще раз!

- А пройдешь?

- Только на ноги поставьте - пройду!

...Весной 1969 года я снова одолел яйлу.

Тридцать лет прошло с тех пор, как я изо дня в день слушал вой яйлинского ветра, но, когда мне нужно понять человека, я мысленно переношу его туда, на партизанскую студеную яйлу, и спрашиваю: "А каким ты был бы здесь, на вершинах, зимой 1941/42 года?"

Ведь и тогда не все выдерживали.

Не выдержал яйлинского испытания и проводник "директорской группы" алупкинский шофер В.

Тишина над яйлой. Белесые облака поднимаются все выше и выше. Четче проглядываются контуры дальних гор.

Ветер оставил за собой ребристый след на снегу и утрамбовал его основательно - словно по асфальту шагаешь.

Мы ждем Пархоменко, ждем тех, кого послали на розыск.

И вот крик:

- Идут!

Бежим навстречу по твердому насту, приглядываемся.

Но где же Яша Пархоменко?

- Где ваш командир? - кричит Мошкарин.

Молчат, склонив головы, бывшие директора Иванов, Шаевич, Алексеев, Зуев. Молчат наши ходоки, молчит и проводник - здоровенный парняга в короткой кожанке и серой кубанке, бывший алупкинский шофер В. Но почему он без оружия?

Шаевич поднял руки с красными ладонями:

- Погубили нашего Пархоменко, погиб наш Яша. Вот кто бросил командира, - указал он на В.

- В чем дело, что случилось? - шагнул Мошкарин к В.

Все шло хорошо: без происшествий добрались до Холодной Балки, гранатами взорвали вездеход. На машине были немецкие солдаты - их убили.

Дело было сделано - марш на яйлу!

Но каратели появились с гор неожиданно, с трех сторон.

Пархоменко скомандовал:

- Иванов, Шаевич, Алексеев, Зуев - за Холодную Балку, а мы подзадержим фрицев.

Он задыхался. Шаевич пытался что-то сказать, но Пархоменко оборвал его:

- Слыхал приказ?!

Шаевич и его товарищи перебежали дорогу и, выскочив за горный санаторий "Тюзлер", стали поджидать.

Внизу шла стрельба.

Вдруг появился проводник В., но без командира.

- Где Яков?

- Там, там... Его убили...

Шаевич почуял недоброе: В. отвечал не совсем уверенно.

- А ну пошли! Проводник, веди!

Внизу снова началась стрельба, потом четкий и громкий крик Пархоменко:

- Товарищи! Отходите!!

Взрыв и тишина.

Подбежали к Якову. Он мертв, - видать, взорвал себя гранатой. На снегу следы крови, разорванные пакеты, порубленные ветки, - наверное, немцы делали носилки из жердей.

- Отвечай: почему бросил командира? - спрашивает комиссар отряда Белобродский.

В. мнется, потом глухо говорит:

- Так он сам мне приказал уйти.

Допрос продолжается, пока В. в отчаянии не признается:

- А что я мог поделать? Он все равно не дошел бы, у него горлом кровь пошла.

Бросил умирающего командира!

В штабе отряда наступили тягостные минуты.

Что делать?

Выясняем, кто такой В. Молод. В прошлом шофер-лихач. Три дня назад самовольно покинул пост, объясняя это так: "Чего зря-то толкаться на морозе, собака носа не покажет, а вы немцев ждете!"

Тяжело. Но решение уже напрашивается - судить!

11

Останки коменданта увезли в Берлин, назначили нового.

Тот стал свирепствовать сразу же.

В городском парке повесили нескольких юношей, совсем мальчишек. На бирках, прикрепленных к груди, значилось: "За мародерство".

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});