Человек с той стороны - Орлев Ури

— До свидания, бабушка, — сказал я и поцеловал ее на прощанье.

Это была ошибка. Она сразу поняла, что я что-то замышляю. Из-за поцелуя. И ведь он мне в действительности не был нужен. Просто я ужасно обрадовался, что она занята на площади и я смогу привести к ним пана Юзека.

— Давай, иди, — сказал она, — нет у меня времени с тобой целоваться, иди уже, проказник ты эдакий!

— Я просто так поцеловал тебя, — сказал я. — Я ничего не имел в виду.

«Пока она вернется домой, — думал я, — нас уже там не будет. Дедушка — что он понимает? Я верю в Бога». Я уже тогда верил, что Бог предоставляет нам возможность делать добро или зло. Но мы должны выбрать.

Глава 6. Я завоевываю доверие пана Юзека

Это было очень старое кладбище, на многих памятниках стояли даты первых лет прошлого столетия. До войны, еще маленьким, я иногда по воскресеньям убегал сюда, когда мне надоедало тихо сидеть с мамой в костеле. Я знаю, большинство детей, а может, и все боятся кладбищ. Но я никогда не боялся. Я всегда думал, как было бы хорошо, если бы у моего отца была могила и мы с мамой могли ее навещать. И еще я думал, что умершие люди, наверно, находятся где-то все вместе и дружат, как мы в школе. Может, поэтому я придумал себе игру. Я шел между памятниками и искал кого-нибудь, чье имя мне нравилось, а потом представлял себе, что этот человек дружит с моим отцом на том свете.

Пана Юзека на кладбище я не нашел. Я решил, что он, возможно, ждет меня в костеле. Но и там его не было.

Я подумал, что, наверно, не вызвал у него доверия и он скрылся. Просто выждал, пока я уйду и не смогу следить за ним. Я не мог его в этом винить, но мне было по-настоящему жаль. Я еще немного покрутился в кладбищенском саду и посмотрел во всех скрытых углах возле забора, а потом снова вышел на улицу. Может быть, он подождал меня какое-то время, а потом решил, что я уже не вернусь. Или что со мной что-то случилось. Но что я мог сделать, если дяди и тети не было дома?!

Я нащупал в кармане банку с сардинами. Мне захотелось есть. Надо было возвращаться к дедушке. Я раздумывал, сесть ли мне на трамвай или идти пешком. У меня было мало денег. Можно было уцепиться за трамвай сзади, но, после того как мама однажды засекла меня на этом, мне пришлось пообещать, что больше так ездить я не буду.

Я уже начал вспоминать, где здесь ближайшая остановка и каким трамваем лучше ехать, как вдруг увидел, что пан Юзек выходит из книжного магазина с двумя книгами под мышкой. И с газетой. Я подошел ближе и увидел, что одна из книг была на немецком. Он нашел удачное место, где можно спрятаться на какое-то время, если нужно ждать. К тому же из окна магазина он мог следить, пришел ли я.

— Добрый день, — поздоровался я, как будто мы давние знакомые.

Он поддержал эту игру, хотя на улице почти не было прохожих:

— О, привет! Как дела?

Он еще не знал, как меня зовут. Со стороны можно было подумать, что я его младший брат или соседский мальчик. Или же, например, что он учитель, а я его ученик. Впрочем, нет, не в такое время.

— Вы уже махнули на меня рукой?

Он покачал головой.

— Прошло много времени.

— У моего дяди никого нет дома, — сказал я. — Но мы сможем пока переждать у дедушки. Дядя и тетя вышли, наверно, за покупками или по делам. Но они всегда возвращаются до полудня.

И я объяснил ему, что после дяди поехал на Театральную площадь, чтобы проверить, сидит ли бабушка там и не осталась ли она случайно дома с дедушкой. Потом я рассказал ему о дедушке и сказал, что там нет ни сторожа, ни привратника, потому что их дом разрушен. И под конец показал коробку сардин. И тут на меня набросился какой-то прохожий — продаю ли я? Я сказал, что нет. Но он все добивался, сколько я хочу за коробку. Я опять сказал, что не продаю. Он с подозрением посмотрел на пана Юзека:

— Я дам тебе больше.

Я на мгновение заколебался, но потом повторил, что не продаю. Когда он наконец ушел, я спросил пана Юзека, хочет ли он пойти со мной к дедушке, посидеть там до полудня.

Он согласился.

— Сейчас вы выглядите совсем как студент или даже как фольксдойч, — сказал я.

Он явно был доволен моими словами. И вдруг широко раскинул руки, как будто хотел обнять весь мир, и воскликнул:

— Какой прекрасный день!

Я тоже любил такие зимние дни, когда небо вдруг становится голубым и снег сверкает вокруг. Ни ветерка. И воздух такой свежий и чистый, что все тело как будто наполняется жизненной силой. Я с утра знал, что будет прекрасный день. Но он сказал это с таким восторгом, как будто вот-вот пустится в пляс.

Я вдруг подумал обо всех тех месяцах, когда он прятался в квартире ксендза, в платяном шкафу.

— Где ваша семья? — спросил я.

— Всех убили. Кроме мамы. Маме удалось вырваться из их когтей.

— Каким образом? — спросил я.

— Она просто умерла.

Я шел рядом с ним и пытался смотреть вокруг, но не так, как смотрю обычно, а как будто вижу все его глазами. Я пытался по-новому увидеть всех этих людей. И парк, засыпанный белым снегом. И продавцов газет. И торговок из деревень с корзинами в руках. И женщин, вышедших погулять на солнышке с младенцами в колясках.

— А если бы ваша мама была жива, что бы вы сделали? — спросил я.

— Ты имеешь в виду, ушел ли бы я из гетто без нее? Нет, я бы не ушел. На самом деле мы с ней давно могли бы уйти. Еще до того, как началась депортация. Немцы называют это «умзиделн», переселение. Они переселяют нас на тот свет. Но одна польская семья в деревне готова была спрятать нас обоих. Мама отказалась из-за кашрута. Ты знаешь, что это такое?

Я не знал. Тогда он мне объяснил.

Помню, я тогда подумал: несчастные евреи! Как будто мало им тех бед, что валятся на них просто так, потому что они евреи, так они еще сами придумали себе разные запреты, которые затрудняют им жизнь. Из всего, что он мне объяснил, я уже раньше знал о запрете на свинину. У нас в школе ребята рассказывали, что немцы ловят евреев и заставляют их есть свинину. Я помню одного мальчика из младших классов, который сказал: «Я готов притвориться евреем, пусть меня накормят свининой». Но ему объяснили, что у него нет бороды и шляпы, как у евреев. А кроме того, потом его убьют.

— А из гетто не видна Висла, — вдруг сказал пан Юзек.

Я никогда не думал об этом. Я не мог себе представить, как это можно — жить без Вислы. Например, летом. Как бы я мог жить, если бы нельзя было ходить туда, сидеть на берегу и смотреть на пароходы. Я бы с ума сошел. Во время летних каникул я работал у пана Миллера, который сдавал напрокат весельные лодки. И когда не было клиентов, я мог немного погрести сам и прыгать в воду сколько угодно. И пан Миллер мне платил. Правда, и оплеухи давал тоже.

— Сколько тебе лет?

— Четырнадцать. Для большей безопасности я ношу с собой свидетельство о рождении, чтобы немцы не отправили меня на принудительные работы. Меня однажды чуть не отправили, не поверили, что я такой молодой.

— Да, я тоже был уверен, что тебе не меньше шестнадцати. И как же тебя тогда отпустили?

— Там был один полицейский, который знал меня по трактиру пана Корека. Я иногда работаю там.

Я рассказал ему, что этот трактир находится на Гжибовской, и объяснил, что я там делаю.

— А я, по правде говоря, до войны был студентом-медиком, — сказал он.

— И вы понимаете в медицине?

— Не так уж много. А почему ты спрашиваешь?

— Из-за дедушки, — ответил я.

На самом деле я имел в виду что-то другое. Я часто представлял себе, как я познакомлюсь с каким-нибудь врачом, но не так, как когда меня приводят к врачу, который одет в белый халат, и в комнате есть другие люди — моя мама, например. Нет, я представлял себе, что знаком с врачом, как знаком с другими обычными людьми, и могу задать ему вопросы о том, что меня беспокоило в то время. О том, что запрещали родители и ксендзы, — например, об онанизме. Но пану Юзеку я, конечно, этого не сказал.