Эдельвейсы растут на скалах - Борис Черкун

— Ох, горе ты мое. Бедный ребенок. Замучили тебя. — Отнесла в комнату, положила в кроватку. — Ну и хорошо, что уснула. Не поедет на вокзал. А то реву было бы!

В комнату заглянула Аленкина мать:

— Альбина, выдь на час.

Ты вышла.

А когда вернулась, на лице у тебя было такое смятение, что я испугался:

— Что случилось?

Ты напрягала волю, чтобы казаться по-прежнему веселой, но у тебя получалась только жалкая улыбка. Уголки губ были так же устало опущены, как в первый день нашего знакомства.

— Не обращай внимания. Так. Получили не очень приятное письмо. Потом как-нибудь, — сказала, и тебе будто легче стало.

Когда обедали, ехали в автобусе на вокзал, ты была рассеянной, хмурила брови, тяжело вздыхала. О чем-то очень задумывалась. Потом будто очнешься, вскинешь на меня глаза, а в них столько всего! — не то нежности, не то боли… А потом снова уставишься в одну точку, хмуришь брови. А глянешь на меня — так сердце и зайдется от тревоги, словно тебе грозит что-то. Но мне неведомо — что. И не знаешь, чем помочь.

— Что случилось? — снова и снова допытывался я.

— Ничего, — едва слышно отвечала ты и клала свою руку на мою — успокаивала. — В письме напишу.

…Мы стояли у вагона. До отхода поезда осталось пять минут. Ты приблизила свои глаза к моим и все смотрела, смотрела — будто на всю жизнь хотела насмотреться.

— Поцелуй меня, теперь можно, — просто попросила ты. Я бережно обнял, поцеловал. Ты обвила мою шею руками, прильнула щекой к щеке и замерла, точно прощалась навеки… Поцеловала долгим поцелуем. Я не знал, что творится с тобою, меня охватило смятение. Невпопад чмокал тебя в глаза, в нос, старался прочитать в лице разгадку.

— Солдатик, поехали! — крикнула проводница.

Ты оттолкнула меня:

— Быстрей!

Поезд набирал ход. Я вскочил на подножку, снял фуражку, помахал.

Ты вся подалась вперед, не в силах сдвинуть с места ноги, словно они были замурованы в платформу перрона. А глаза твои… Сколько потом ни довелось мне видеть провожающих, больше таких глаз не встречал.

Вот когда я воочию увидел, как это — «полетела бы вслед».

Я махал и махал фуражкой, ты становилась все меньше и меньше; люди расходились с перрона, а ты стояла, пока поезд не перешел на другой путь и темный товарный вагон не заслонил тебя.

…А на фоне этих воспоминаний, неотступно — Дина, «провожает» меня в Москву… Ее глаза юлят, избегая встречи с моим взглядом. Пытаюсь представить ее на месте Аленки — не получается. Ей такое просто не дано. Не дано!

9

Наступил долгожданный понедельник. Мне кажется, что сегодня Первое мая — такое праздничное у меня настроение. И немного тревожно: только бы доктора не спохватились и не отказались от операции…

Часов в двенадцать приходит Зина:

— Вы готовы, Макар Иванович?

— Всегда готов, Зинка-корзинка! — салютую ей.

— Гражданин, попрошу не оскорблять, — с наигранной обидой говорит добрейшая Зина.

— Зиночка, золотце, прости, это я от радости, что ты пришла с доброй вестью.

— Так уж и добрая, — с сомнением хмыкает она. — Мне бы век такой вести не услышать — и не соскучилась бы.

Зина с Володей придерживают каталку, я влезаю на нее.

— Ну, Дублер, гуд бай.

— Смотри, не подкачай…

— Постараюсь.

Володя силится казаться спокойным, но бледность и бегающие глаза выдают волнение.

Зина везет меня в операционную. В коридоре почти никого, больные сидят по палатам, им тяжело видеть обреченного. Все знают, что пообещал мне Арианчик.

В «предбаннике» (так мы называем предоперационную) Зина спрашивает:

— Признайся честно: страшно?

Я смотрю на нее удивленно… Хотя над этим, наверно, каждый задумывается. У других не спросила — боялась вернуть больного к мысли о предстоящем?.. Или потому, что я так спокоен? Или — что после Медынцева?..

— Нисколечко. Будто и не меня собираются оперировать.

— Неправда, — не верит Зина. — Я понимаю, можно владеть собой, ни лицом, ни голосом не выдать волнение, но где-то в глубине все равно дрожь пробирает…

— Не знаю, выдает ли мое лицо волнение, но голос, когда волнуюсь, всегда выдает.

Я протягиваю руку ладонью вверх. Зина считает пульс — пульс нормальный, рука сухая, не дрожит.

Я спокоен. Все это проделываю, от души улыбаясь. На сердце легко и светло. Только восприятие всего окружающего обостреннее, я внутренне собран, словно перед выходом на борцовский ковер.

Но Зине не сумел бы объяснить, почему так.

— Ох, долгим покажется Володе время, пока буду в операционной. Зин, ты пригляди за ним. Может, ему успокаивающего какого?..

— Ладно, не беспокойся.

— Зиночка, не смотри ты на меня такими сочувствующими глазами. Думаешь, эта дверь в операционную? Нет, для меня эта дверь — в новый мир. Понимаешь?

Косые лучи вечернего солнца освещают белые шторы на окне… Это первое, что я увидел, когда пришел в себя. И первое, что подумал, было: «Вчера не в последний раз слушал радио». И первое ощущение — это легкость во всем теле, будто хорошо-хорошо выспался. Нигде ничего не болит. И что самое приятное — совсем не болит голова. Последние месяцы я вставал и ложился с головной болью, со звоном и шумом в ушах. Иной раз даже не верилось, что все это может когда-то кончиться. А сейчас голова какая-то легкая и светлая. Раньше я все щурился, меня раздражал свет, особенно искусственный, а сейчас хочется пошире открыть глаза!

Будто я вновь на свет народился.

Надо мной склоняется анестезиолог Алла Израилевна.

— Сколько длилась операция? — спрашиваю шепотом.

— Три часа.

«А тогда двусторонняя за два часа с небольшим».

— Ну что, поздравить тебя со вторым рождением? Ох и жарко кто-то молился за тебя! Когда разрезали, смотрим, все проросло спайками, жиром. Хирург работал скальпелем наугад: все до такой степени видоизменено, что не знаешь, что режешь. Добраться до твоего надпочечника было не легче, чем пьяному пройти по минному полю и не взлететь на воздух. Ариан Павлович был весь мокрый. А когда вынул надпочечник, говорит: «Чертов хохол, сколько он мне крови попортил!» Сам же довольнешенький. Операционная сестра говорит: «Ариан Павлович, не кривите душой, мы же знаем, что Овчаров — ваша симпатия». В ответ: «Раз он для вас такой хороший, так и зашивайте его сами. А я мою руки». Бросил инструменты, вымыл руки и побежал к директору института показывать надпочечник. Говорят, по коридору бежал вприпрыжку! Мы уже без него тебя зашивали.

В палату стремительно входит Ариан Павлович. Улыбался бы шире, да некуда: уши не дают.

— Нашел! — почти выкрикивает он. Я подозреваю, что хирург уже заходил куда-нибудь в укромный уголок и там плясал от радости танец дикарей — так сияло его лицо, так порывисты были движения.

— Как себя чувствуешь?

— Хорошо… очень легко… спасибо…

Ариан Павлович видит, что на это «выступление» у меня ушли все силы, мягко кладет руку на плечо и непривычно ласковым, хрипловатым голосом говорит:

— Лежи, молчи. Только поглубже дыши, чтобы пневмонии не было. Да ты теперь сам не меньше врачей знаешь, — подтрунивает он.

Из-за спины хирурга выглядывает сияющая мордашка Боровикова.

Я впадал в забытье, снова приходил в себя. Просыпаясь, видел у своей кровати то Ариана Павловича, то Аллу Израилевну. То сразу обоих. И всегда — Володю: серьезного, с нахмуренными бровями.

Домой врачи не ушли и всю ночь почти не отходили от меня.

И следующие две ночи Ариан Павлович провел в отделении — мое состояние не внушало доверия. Днем хирург работал, как всегда.

Навестить меня приходили больные, врачи, сестры других отделений, лаборантки, лифтеры. Все те четыре часа, пока был в операционной, они то и дело справлялись друг у друга, у сестер хирургического отделения: «Ну как?» — но никто ничего не мог сказать определенного. А когда увидели сияющего Арианчика, пролетевшего по коридору и нырнувшего в кабинет директора — по этажам института полетела весть: операция прошла успешно! Теперь каждый выбирал минутку, чтобы забежать в палату: удостовериться, поздравить хирурга; помочь, улыбнуться больному; не утомляя расспросами, угадывали, хочу ли я смочить пересохшие губы, надо ли поправить подушку, подоткнуть одеяло…

Несколько раз наведывалась Зоя Ивановна.

— А вы говорили, нельзя оперироваться, — напоминаю ей. Зоя Ивановна молча пожимает плечами, мол, было дело, и улыбается своею доброй улыбкой.

— Зояванна, а что вы посоветуете делать дальше: если не похудею, удалять другой надпочечник или нет? — спрашиваю уже серьезно.

— Лечиться так лечиться.

— Вас понял.

10

Пробую вставать. Володя уже у койки, опираясь на костыли, подстраховывает. Постояв немного, осторожно иду к окну. Направляюсь обратно. В это время в палату входит Ариан Павлович. Довольный, сложил руки на груди, подпер плечом косяк.