Сквозь слезы. Русская эмоциональная культура - Константин Анатольевич Богданов

номинально и принадлежит к категории бесов, фактически отказывается жить по их законам, являя образ романтического скитальца, затерянного между враждующими мирами, отвергаемого всеми и тяготеющего к этике тернарного типа (в лотмановском смысле155). Нечто подобное мы встречаем и в близкой к ранним редакциям «Демона» лермонтовской поэме «Азраил».

Лишь во II и III редакциях поэмы «молодой» Демон имеет намерение возвратиться «на путь спасенья» [234, 250] (впрочем, уже и в III редакции герой признает, что для этого он чересчур укоренился во зле [251]), а в V редакции он уже не хочет возвращаться к Богу:

И слишком горд я, чтоб просить

У бога вашего прощенья:

Я полюбил мои мученья

И не могу их разлюбить [271].

В VI–VIII редакциях заверения Демона о том, что он якобы собирается вернуться под власть Бога, перестают быть искренними. Демон использует целую вереницу обманных утверждений, вводящих в заблуждение не только Тамару, но и некоторых читателей поэмы.

Уводя героиню с обычного человеческого пути и призывая в нечеловеческий мир, Демон поначалу тщательно скрывает свою инфернальную природу. Герой втайне даже произносит свое «имя», пряча его так, чтобы Тамара была заведомо не в состоянии этого понять: «Гостить я буду до денницы» [194]. Формально речь идет об утренней заре, однако, согласно традиционным представлениям, денница – одно из наименований сатаны156. И это не случайная обмолвка157: когда мертвая Тамара лежит в гробу, это же слово куда более определенно указывает на Демона.

Навек опущены ресницы…

Но кто б, о небо! не сказал,

Что взор под ними лишь дремал

И, чудный, только ожидал

Иль поцелуя иль денницы? [212]

Конечно, слово «денница» активно использовалось в лермонтовскую эпоху и в буквальном значении, да и сам Лермонтов в поэме «Черкесы» упоминает денницу, говоря всего лишь об утренней заре158, однако уже Дж. Байрон в стихотворении Ode to Napoleon Buonaparte сравнивает низвержение французского императора с высот силы и власти с низвержением сатаны, по словам поэта, ошибочно названного денницей (Morning Star)159. Как известно, Байрон связывал образ дьявола (Люцифера, а это в традиционном понимании не что иное, как имя денницы – «утренней звезды»160) с вполне земными освободительными тенденциями, а также со стихией индивидуалистического бунта («Каин»161). Для Лермонтова подобного рода трансгрессивные, согласно представлениям того времени, аллюзии были также во многом актуальны.

Тщательно скрывает Демон и собственное (бесовское) безобразие, являясь Тамаре в виде прекрасного юноши, отличающегося от ангела главным образом отсутствием нимба:

Пришлец туманный и немой,

Красой блистая неземной,

К ее склонился изголовью;

И взор его с такой любовью,

Так грустно на нее смотрел,

Как будто он об ней жалел.

То не был ангел-небожитель,

Ее божественный хранитель:

Венец из радужных лучей

Не украшал его кудрей.

То не был ада дух ужасный,

Порочный мученик – о нет!

Он был похож на вечер ясный:

Ни день, ни ночь, – ни мрак, ни свет!.. [195]

Якобы перед Тамарой оказывается некое спиритуальное существо «промежуточного типа». Однако в христианстве такое невозможно: любое духовное явление, если оно не от Бога, неизбежно связано с миром бесов (1 Ин. 4: 1–3). И это не «реальное» промежуточное положение между Божьим миром и миром ада, которое занимал «молодой» Демон в I–V редакциях. В VI–VIII редакциях поэмы на Демоне всего лишь красивая романтическая маска, позволяющая герою войти в доверие к христианке Тамаре.

Представ перед героиней в прекрасном, почти ангелоподобном виде, Демон через какое-то время рассказывает ей о своем низвержении с небес:

Изгнанников, себе подобных,

Я звать в отчаянии стал,

Но слов и лиц и взоров злобных,

Увы! я сам не узнавал [204–205].

Тамаре (и некоторым наивным читателям) может показаться, что все остальные бесы, кроме Демона, злы и безобразны, однако перед нами очередной и довольно изощренный обман монахини. Демон как раз и является тем самым «ужасным» духом ада, которого не признала в нем простодушная Тамара162. Существенно, что лишь после смерти Тамаре открывается подлинный, неприукрашенный облик ее неординарного возлюбленного, до неузнаваемости отличный от виденного ею прежде:

Пред нею снова он стоял,

Но, боже! – кто б его узнал?

Каким смотрел он злобным взглядом,

Как полон был смертельным ядом

Вражды, не знающей конца, —

И веяло могильным хладом

От неподвижного лица163 [215].

Очередной обман проявляется и тогда, когда Демон убеждает Тамару, будто слезы, обращенные к ней, первые в его жизни, хотя читатель знает, что это отнюдь не так. Герой говорит:

Лишь только я тебя увидел —

И тайно вдруг возненавидел

Бессмертие и власть мою [203].

Однако действительного желания стать человеком у Демона явно не наблюдается164. Как раз своим бессмертием и своей властью он особенно гордится, говоря о ничтожестве смертных людей и о своей власти над толпой бесов, которые должны будут служить Тамаре.

Уверяя героиню, что он хочет примириться с Богом, Демон провозглашает:

В любви, как в злобе, верь, Тамара,

Я неизменен и велик [209].

Неизменность в злобе вполне недвусмысленно указывает на то, что Демон вообще не предполагал и не предполагает идти на примирение с Творцом. Кстати, перед нами любимая Лермонтовым аксиологическая пара злобы и любви, любви и ненависти и т. п., которую, как известно, поэт многократно варьирует в своих произведениях.

Впрочем, неизменность Демона в любви вполне может быть поставлена под сомнение. В VI редакции герой говорит:

Мы, дети вольные эфира,

Тебя возьмем в свои края;

И будешь ты царицей мира,

Подруга вечная моя [301].

Однако в VIII редакции мы слышим из его уст нечто куда более двусмысленное:

Тебя я, вольный сын эфира,

Возьму в надзвездные края;

И будешь ты царицей мира,

Подруга первая моя <…> [209].

За первой подругой, очевидно, могут (или даже должны?) последовать и другие. Лермонтов здесь сознательно подрывает иллюзию искренности своего героя.

Показательно и то, что, уже пообещав Тамаре раскаяние перед