Итоги № 32 (2012) - Итоги Итоги

Другой пример: на Урале сейчас судят группу отставных полковников. Их вина состоит в том, что они под водочку вели разговоры о том, как их достала наша система. А следствие утверждает, что пытались свергнуть действующую власть. При Сталине их бы расстреляли. Говорят, сегодня в тюрьмах России сидит больше людей, чем раньше во всем СССР. Только где сегодня больше преступников — в тюрьме или на свободе? Главный вопрос в справедливости суда. Ведь важнейшим фактором страха для преступника является неотвратимость наказания: это азы криминалистики. Хотя и суровость расплаты тоже важна. Животный страх парализует.

И еще. В проблему смертной казни у нас часто вкладывают политические смыслы. Это скорее общественный символ, попытка в очередной раз выяснить отношения с прошлым. Изживание исторической травмы. Спорящие нетерпимы и инфантильны. Любой их разговор сводится к попытке хлестко вмазать своему оппоненту. Одних представить адвокатами воров и педофилов, а других — сторонниками кровопусканий. У этих людей нет образа будущего, счеты с прошлым порой закрывают для них перспективу.

Наше отношение к смертной казни — это эвфемизм отношения к теме репрессий. Но надо понимать, что главным мотором репрессий были не конкретные статьи УК, а бездоказательность следствия, насаждение в общества страха и взаимного доносительства. Не напишешь ты — напишут на тебя. Рядом с моей мамой в Лаврушинском переулке жила писательская жена тетя Гутя. К ее квартире пригляделся сотрудник НКВД — и однажды мама увидела, как тетю Гутю ведет конвой. Ее отправили в лагеря за «шпионаж на английскую разведку»! Она вернулась, но в ее квартиру уже въехал этот энкавэдэшник.

Cистема государственного насилия есть и сегодня. Где-то ниже пропорции и дозировки, где-то карают изощреннее. Но я очень надеюсь, что мы избежим режима управления с помощью страха, который в итоге калечит не только тела, но и души. Только вот настоящие преступники должны и впрямь бояться.

Сын своего отца / Общество и наука / Спецпроект

Сын своего отца

/  Общество и наука /  Спецпроект

Сигурд Шмидт — о том, за что Надежда Константиновна невзлюбила Отто Юльевича, как выражались в кабинете Ленина, в какие игры любил играть Сталин, что можно было прочесть в блокноте депутата Верховного Совета, про Фоменко и фоменковщину, а также о том, каково это — ощутить себя сыном лейтенанта Шмидта

Весной нынешнего года известному историку, краеведу, профессору РГГУ Сигурду Шмидту исполнилось 90 лет. В научных кругах его называют почетным, но почти забытым словом «просветитель». Его отец — выдающийся ученый, академик Отто Юльевич Шмидт известен как покоритель и исследователь Арктики, личность поистине легендарная. Сын Сигурд считает, что унаследовал от отца важную черту характера — трудолюбие, без которого взять профессиональную высоту невозможно.

— Сигурд Оттович, вас называли «сыном лейтенанта Шмидта»?

— Бывало и такое, хотя отец никакого отношения к революционеру Петру Петровичу Шмидту не имел. У него даже не было воинского звания, хотя есть фотографии, на которых он с адмиральскими шевронами. Так что иногда я отшучивался: дескать, мой отец не лейтенант, а адмирал.

— Правда ли, что вы 90 лет живете в одной и той же, еще отцовской квартире?

— Здесь, в Кривоарбатском переулке, живу, сколько себя помню, хотя временами, конечно, приходилось куда-нибудь уезжать. Однако я всегда возвращался. При всем внешнем сходстве заоконный пейзаж менялся, и довольно кардинально. Хорошо помню старые улочки, кривые переулки, немного облезлые, но опрятные церквушки, многочисленные булочные, в общем, тот особый арбатский колорит, от которого сейчас мало чего осталось. И все-таки Арбат — это такая машина времени, находясь внутри которой можно попасть в гости к Пушкину, Толстому, Тургеневу, станцевать на балу у княгини Гагариной. Кстати, ее роскошный особняк — один из немногих в целости сохранившихся на Арбате. Сейчас там Московский окружной военный суд, и я добиваюсь, чтобы туда перевели Литературный музей. Меня поддерживал Лужков, теперь поддерживает Собянин. Работники суда тоже не против — лишь бы им дали взамен нормальное помещение. И мне бы хватило жизни воплотить эту идею...

Недавно мы издали «Арбатскую энциклопедию» о выдающихся людях, которые здесь бывали или жили. Вот Булат Окуджава жил в соседнем доме, только я его долго не знал: у меня было полно друзей в своем подъезде, с мальчишками из чужих домов нам не было надобности водиться. А теперь неподалеку от моего дома стоит памятник Булату... Словом, Арбат — это отдельный мир.

— Я читала, что вы появились на свет под звон колоколов...

— Когда мама рожала, стояла Страстная неделя, и во всех церквах звонили колокола. Побежали за акушеркой, но та сказала, что рожают каждый день, а куличи пекут раз в год, и не пошла. Пришла она, когда я уже появился на свет. Надо сказать, при рождении я был чудовищно уродлив. Когда няня впервые меня увидела, всплеснула руками: «Боже мой, и для этого я шила такие красивые распашонки!» Но к полутора годам я выглядел уже вполне прилично.

Поскольку в момент моего рождения был канун Пасхи, все готовили праздничный стол. Няня запекла окорок и поставила на буфет. И забыла, поскольку стало не до него. Отец и дядя Яша, мамин брат, очень нервничали, все время совали головы в комнату, где я рождался, спрашивали, что и как, но их гнали прочь. Наконец, уже к вечеру, все уселись за стол, пошли за окороком, но блюдо было пусто. Мужчины на нервной почве все съели... Дядя Яша Голосовкер, кстати, был знаменит, почти как отец: он был крупным философом, профессором. Сейчас я много делаю для переиздания его трудов.

— Ваше первое воспоминание?

— Мне было года полтора. Летом мы жили в деревне. Сейчас это часть Москвы, Петровско-Разумовское. Хорошо помню, как я улегся в теплую лужу рядом с хозяйской свиньей и ощущение блаженства. Когда из дома выбежала няня, схватила меня за подтяжки штанов и сунула в бочку с холодной водой, я был ужасно обижен этой несправедливостью: ведь мне было так хорошо! Другое сильное впечатление — тоже из раннего детства, когда умерла бабушка, и меня, дабы не травмировать, из дома убрали. Кто-то из родных решил прокатить меня на мотоцикле с коляской. Это было потрясением: мы мчались вдоль Москвы-реки, и я видел все на уровне чертополоха, а он был очень высоким, в человеческий рост.

Надо сказать, я был мальчиком довольно болезненным, тщедушным, но амбициозным. Первый виток всенародной славы отца пришелся на 1933 год, когда состоялась знаменитая полярная экспедиция челюскинцев, в результате которой за несколько миль до цели пароход «Челюскин» раздавило льдами и более ста человек были вынуждены высадиться прямо на льдины. Отец был одним из последних, покинувших пароход. Летчики вывозили людей на континент в течение двух месяцев. Участники этой драматической эпопеи стали героями. Я хорошо помню теплый июньский день, когда отца и других челюскинцев на улице Горького встречала ликующая толпа. Поразило, что почти все были с тюльпанами. Манежная площадь была увешана окороками и колбасами производства Микояновского завода. В общем, был большой праздник, и я, конечно, позиционировался тогда исключительно как «сын Шмидта» и ничем другим не был интересен. Хорошо помню, что мне было обидно сознавать себя лишь чьим-то сыном, а не отдельной величиной.

С тех пор ситуация изменилась не очень сильно. Если заглянуть в энциклопедии и словари и найти статьи обо мне, то вы узнаете, что я историк, профессор, обладатель множества званий и титулов, но при этом — сын «того самого» Отто Юльевича. А вот если вы поищете статьи об отце, то узнаете, как много сделал Отто Юльевич как математик, геофизик, полярник, общественный деятель, но ни слова о его сыне. Однако в отличие от детских лет меня это нисколько не огорчает. Мне приятно, что об отце еще помнят.

— Эта квартира не всегда принадлежала вашей семье целиком?

— Конечно, было время, когда нас уплотнили и здесь была коммуналка: пять комнат, четыре семьи. Вот мы пьем с вами кофе, и нам не тесно, а тогда, в 20—30-е годы, на этой семиметровой кухне крутилось несколько хозяек. Но командовала всеми няня Тата. У нас во все времена царил «татриархат». Так мы говорили. Мама ничего не смыслила в хозяйстве и даже не пыталась вмешиваться. Мама, Маргарита Эммануиловна Голосовкер, — видный музейный деятель, экспозиционер, автор выставок исторической тематики, создатель Сектора художественной иллюстрации в Институте мировой литературы Академии наук. Под ее руководством был составлен альбом «М. Ю. Лермонтов. Жизнь и творчество» — своеобразная книга-музей, выпущенная в 1941 году. Влияние на меня мамы было огромным. Но и без Таты я не был бы тем, кем являюсь. Она была удивительным человеком, преданным нашей семье всю жизнь. Своей семьи у нее не было. На прежнем месте жительства у нее был какой-то роман, но будущий избранник оказался врагом народа. Если бы они успели пожениться, Тата попала бы в «АЛЖИР» — Акмолинский лагерь жен изменников родины, было такое подразделение ГУЛАГа в Карагандинской области. Тата много читала, была в курсе культурных событий и вообще была человеком глубоко интеллигентным, хотя высшего образования не имела и писала с ошибками. При этом люди более образованные очень ее уважали. Когда я думаю, что такое интеллигентность, то прихожу к выводу, что вместе с дипломом ее не получают. Можно иметь прекрасное образование и при этом быть хамом и негодяем. Тата была глубоко порядочным, тактичным человеком, с развитым чувством собственного достоинства. Вот это и есть истинная интеллигентность, которая свойственна и многим простым людям. Я не сразу узнал настоящее имя няни. Франциска Александровна Тетерская была мне как вторая мать, я очень ее любил.