Время грозы (СИ) - Райн Юрий

Наташа засмеялась.

— От тебя, Федя, — сердито сказал Максим, — не отвяжешься, я уже усвоил. Так что, грубо говоря, милости просим. А вот насчет Судьи — это паранойя.

— Мне, друг ты мой дорогой, — вкрадчиво ответил Устинов, — параноиком быть поручил известно кто. Я, чтобы ты знал, по натуре веселый и беззаботный человек. Ха-ха. Паранойя моя — по службе, ибо если взялся служить — служи. Кредо, понял?

— О господи, — пробормотал Максим.

— Не господи! — обозлился Федор. — И если бы еще только поручение! Вы же оба прекрасно знаете: то, о чем тогда в Царском говорилось, мне спать не дает. Вы все как-то… легкомысленно, что ли… или фаталистически, я уж не знаю, к этому отнеслись. А я — всерьез. Так что лучше уж я и вправду параноиком буду. — Он взглянул на Наташу, натянуто улыбнулся и спросил. — Когда стартуем, Макс?

— В одиннадцать, — ответил Горетовский. — Если отбой дадут. Насчет транспорта, Федь, озадачишься?

Раздалась первая фраза из «Оды к радости». Отбой.

14. Понедельник, 25 мая 1987

Да, в Царском селе тогда говорилось, так уж говорилось. Не то что в Мариинском. Отрицать сильнейшего впечатления от той встречи Максим, конечно, не мог. Ощущение материализующегося кошмара. Наташа тоже испытала шок. Как воспринял разговор Румянцев, осталось загадкой.

Но и Максим, и Наташа со временем выстроили в душе барьеры. А Устинов — нет. Не сумел. Или не захотел — сознательно принял на себя ответственность. Профессионал, пусть и отставной, пусть и проторчавший годы за стойкой бара, остается профессионалом. А может, наоборот: потому и стал когда-то профессионалом, что склонность имел такую — брать на себя.

В Царское их, в том же составе, пригласили через две недели после визита в Мариинский дворец. Работа уже шла полным ходом: Максима и, как объяснил Румянцев, некоторый объем пространства вокруг него, мерили вовсю. Мерили все мыслимые характеристики, мерили по многу раз, мерили в слабых, средних и сильных полях какой-то неведомой Максиму природы, мерили перегретым в бане и вымороженным в холодильнике, голодным и сытым, трезвым, выпившим и до беспамятства пьяным. Лаборанты записывали и расшифровывали, ассистенты что-то программировали и вычисляли,

Румянцев отрывисто и непререкаемо командовал, а в промежутках застывал перед вычислителем, уставившись на его экран и не слыша вопросов. Время от времени вскидывался, принимался лихорадочно молотить по клавиатуре, затем делал записи — совершенно нечитаемые — в рабочий блокнот, снова застывал.

Поначалу вся эта суета вкупе с несколько экстремальными условиями работы утомляла Максима, но дня через три он обнаружил, что начинает привыкать. Распорядок жизни, в общем, сложился, удавалось даже выкроить два — три часа в день для связи с Верхней Мещорой. Как Максим и предполагал, молодой Бармин, исполнявший должность управляющего компанией, справлялся: извековскому капиталу ничто не угрожало. Уже хорошо.

И вот — просят пожаловать в Царское.

Некто в аксельбантах провел посетителей в большую квадратную комнату, обставленную, к удивлению Максима, в стиле техно. Сюда, на его взгляд, просился какой-нибудь ампир или там классицизм с рококо. Чтоб гнутые резные ножки, подлокотники в виде оскаленных львиных морд, интарсированные поверхности.

Впрочем, кресла оказались удобными.

Император, выглядевший на этот раз словно бы чем-то обеспокоенным, с ходу завел разговор о Наташином романе.

— Я прочел вашу книгу, Наталья Васильевна… да-да, вашу и Максима Юрьевича, конечно, — сказал он. — Со всей ответственностью утверждаю: это явление. Собственно, после Бунина и, может быть, Набокова русская литература не давала ничего подобного. Не возражайте, я не силен в политике, но в литературе, смею надеяться, разбираюсь.

Наташа, порозовев от смущения, что-то пробормотала.

— Это, — продолжил император, — настоящая эпопея, исполненная высокого трагизма и написанная простым, ясным языком. Судьба главной героини… я не ошибаюсь, Максим Юрьевич, это кто-то из ваших предков?

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

— Дед, — ответил Максим. — А Наташа его в женщину переиначила, ей женский характер писать легче. У бабушки-то моей все несколько иначе складывалось. Но исторические события в романе реальные…

— Реальные… — откликнулся император. — Всего-то шесть человек и знают об этой реальности. Короче говоря, я считаю, что засекречивать ваше произведение незачем. Высокохудожественная антиутопия, так что ж? Премьер-министр согласился со мной — при условии, что в романе никаким образом не будет намека на… переход Максима Юрьевича из той реальности в эту. Я же, как… эээ… символ… вы понимаете… заинтересован, крайне заинтересован в том, чтобы роман был дописан и опубликован.

— Проблема упадка духовности на фоне материального благополучия, — полувопросительно-полуутвердительно сказал Румянцев.

— Именно, — подтвердил император. — Наши политики — технократы, им все это кажется вздором. А я уверен, что они неправы. Слава Богу, граф Чернышев, оставаясь жестким прагматиком и технократом, на голову превосходит коллег. Он способен если не разделить, то хотя бы умозрительно понять мою тревогу. Надо молиться, чтобы его предсказания не сбылись, чтобы в декабре народ проголосовал за либерал-консерваторов…

— Насколько я понял, — хмуро заметил Максим, — поддержка, простите меня, сексуальных меньшинств оппозиции обеспечена. Как у вас тут говорят, господи помилуй.

— А у вас, — оживился император, — к этим… эээ… наклонностям относятся иначе?

— У нас, — ответил Максим, — на этот счет статья имеется.

— Простите?

— В уголовном кодексе, — пояснил Максим. — До десяти лет. По-моему, это перебор. Пусть там что хотят и как хотят… Лишь бы не напоказ, я так думаю. Но считается, что мужеложество не сочетается с коммунистическими идеалами.

— Да… — задумчиво проговорил император. — Наши коммунисты совсем по-другому на это смотрят… Впрочем, мы отвлеклись. Коли Иван Михайлович полагает, что опасность существует, значит, она существует. Жаль, что по статусу мне нельзя открыто выказывать предпочтения… Ах, профессор, успех вашего проекта очень помог бы Ивану Михайловичу…

— До декабря не успеть, — твердо заявил Румянцев. — Кроме того, ваше величество…

— Владимир Кириллович! — перебил император. — Прошу вас!

— Кроме того, Владимир Кириллович, проект, в том числе в новой его части, названной «Иглой», имеет, полагаю, более широкое значение для…

— Знаю, знаю, конечно, вы правы! Но, видите ли, впервые за мою жизнь может сложиться ситуация, в которой я буду обязан принимать окончательные решения. Поэтому уж простите мне мои личные… переживания… пристрастия…

Император тяжело вздохнул. Повисла неловкая пауза.

Дверь открылась, вошел премьер.

— Государь… сударыня… господа…

Покончив с ритуалом приветствий, он сел и вопросительно взглянул на императора.

— Мы, Иван Михайлович, — сообщил тот, — о литературе побеседовали.

— Да, — чеканя слова, произнес Чернышев. — Дописывайте, издавайте. Одно условие — вероятно, Владимир Кириллович упомянул. Чтобы никаких мыслей у читателя не могло возникнуть о реальности параллельного мира. Пока я глава правительства — лично буду цензурировать. Погонят меня — государю решать.

Император, Максим и Наташа кивнули.

— Мне роман нравится, — немного мягче продолжил премьер. — Я, правда, не большой знаток, но мнению Владимира Кирилловича верю. Если это и вправду духовный прорыв для России — что ж, дай Бог… Хотя, должен признаться, тревог по поводу какого-то кризиса не вполне понимаю…

— Это может оказаться прорывом, — уточнил император. — Такая литература способна стать катализатором для…

— Да верю же! — нетерпеливо перебил Чернышев. — Давайте перейдем к делу. Оно видится мне куда более существенным и, позволю себе сказать, грозным, чем некие вопросы духовности. Напоминаю присутствующим о сугубой ответственности за сохранение содержания настоящего разговора в абсолютной тайне.