Полнолуние - Николай Плевако

У калитки Саша замешкался, и этим тотчас воспользовалась Варвара.

— Мать еще не приехала из города? — спросила она вкрадчиво.

— Нет.

— Долго она гостюет у брата. Одному трудно. Сварить борща некому. Ну-ка покажи, как живешь.

Сашу била дрожь, и внутренне он противился Варваре. Но впустил ее в дом, включил свет, занавесил фартуком и старым пиджаком выходившие на улицу два окна. В комнате было неприбрано. Варвара огляделась, засмеялась:

— Холостяк, где у тебя спички?

Она уже трещала возле печки хворостом. Потом из муки в большой эмалированной чашке выбрала яйца, нажарила яичницы, заварила чай, подмела пол. Саша не знал, что делать, и угрюмо следил, как хозяйничала в его доме Варвара. О стол стукнулась огромная чугунная сковорода.

— Кушай, кушай. Мне после раков что-то не хочется.

Иногда Варвара брала со сковороды кусочек, безразлично отправляла в рот и медленно пережевывала.

…В постели, утомленная любовью, она лежала молча, закинув за голову руки. Черные волосы разметались по подушке, ноздри вздрагивали, рот был приоткрыт, глаза блестели.

— Смотрю я на всяких специалистов и думаю: чем я хуже их? — сказала она, глядя в потолок. — Десять лет на свинарнике, зоотехник того не знает, что я знаю. Сколько еще можно надрывать руки? Завидую тебе, Саша. Молодец, что в институт поступаешь. Дура я, дура! Что раньше думала? Грубая, необразованная, кому я нужна? Ты сейчас нос воротишь. Что же будет с дипломом?

— За ум никогда не поздно взяться, — заметил Саша наставительно.

— Кабы лет пять назад! — Она вскочила с кровати, тряхнула головой, собрала в пучок волосы на затылке, держа во рту шпильки, быстро оделась. — Ну, я пойду. Надо пораньше к свиньям, будь они неладны! Проводи…

Вернувшись домой, Саша устало опустился на табуретку и тупо уставился на журнальные портреты кинозвезд и просто хорошенькие женские головки, облепившие стену над кроватью. Была тут и знаменитая доярка из «Огонька», которую запросто можно было примять за принцессу. От одного взгляда на такое изобилие улыбок пела душа, но Сашу будто выпотрошили. Он взял на тумбочке снимок хуторских свинарок с Варварой в центре, сравнил с кинозвездами, и на душе стало еще горше: окаменевшее, бессмысленное лицо…

«Надо прекращать, немедленно рвать пошлые связи!»— думал Саша, раздеваясь, полный внутренней решимости. Он подошел к окну и посмотрел на улицу, дремавшую в тусклом свете луны. Притененные густыми акациями, белели в глубине дворов хаты. Возле клуба на столбах мигали, угасая, лампочки. Механик выключил надсадно тарахтевший движок — старый трактор без колес, установленный в пропахшем дымом сарае. Движок зачихал и смолк до следующего вечера.

8

По дороге домой Бородин вспомнил подробности встречи с земляками и как-то по-иному, с интересом присматривался к спящим, пустым улицам райцентра, в который въехал уже во втором часу ночи. Несмотря на поздний час, хотелось засесть в райкоме за расчеты, разобраться в делах колхоза «Среди вольных степей» и побольше сделать для родного хутора, улыбчивых чубатых парней и заодно для всего района. Жизнь приобрела новый смысл.

Дверь открыла заспанная хозяйка, пошла следом в комнату и остановилась у порога, почему-то удивленно глядя на своего квартиранта. Но Бородин даже не обиделся на эту назойливость, терпеливо ожидая, когда она уйдет или что-либо скажет.

— А вас, Василий Никандрович, за день разов пять спрашивал посыльный. Велел, как вернетесь, ехать скорее в райком.

— Куда же сейчас ехать? Второй час.

— Уже поздно. Это верно. — Хозяйка вздохнула, продолжая маячить в дверях.

— Спасибо, что передали, — сказал Бородин не совсем вежливо и, не ожидая ухода хозяйки, стал разуваться. Может, и важное, партийное, а может, звонили из института. Лида? Это догадка сбросила его с кровати, но вспомнил, что время позднее, и первый раз пожалел, что в квартире нет телефона, что предназначенный ему дом еще не отремонтирован. На свое жилье Бородин смотрел как на некий перевалочный пункт. Три-четыре года, больше ему не удавалось пожить на новом месте. И этот переезд, и беспокойство о жилье были уже не раз повторяемы и поэтому мало интересны. Он лег в постель, потушил свет и, засыпая, увидел начало светлого, солнечного сна: степь, высокие-высокие облака, какие бывают только здесь, и молодая женщина в легкой голубой косынке, шагающая по дороге, но тут он словно получил удар в бок — проснулся, широко открыл глаза. Сна как не было.

«Может быть, действительно Лида звонила из Москвы?»— подумал он. Но почему Лида? Глупо! Прошло три года, он уже забыл, когда получил от нее последнее письмо… письмо… письмо в голубом конверте… на поезде… ноль — девяносто пять… что «ноль — девяносто пять?» Ах да, шестьдесят семь — ноль — девяносто пять — Лидин телефон. Но при чем здесь Лида, когда это Елена?.. «Вы Елена Сайкина? Странно! Я тоже из Таврического, но что-то не припоминаю синеглазую Елену». «Я вас тоже не помню. Вы чьи? Бородины? Так вы, наверное, и есть тот самый Василь, враг традиций… Ха-ха! Куда же вы бежите? Я вас обманула. Я вовсе не Елена, я Лида!..»

Бородин бежал по солнечной степи за женщиной в голубой легкой косынке и никак не мог ее настигнуть. Только приблизится, протянет руку, а она сразу же рванется вперед на целый километр. Тогда он понял, что женщина не идет, а летит, что это не Елена и не Лида и что это хотя и происходит сейчас, но время какое-то иное…

И снова, будто от толчка в бок, проснулся. Широко открытыми глазами он смотрел в темноту н мысленно ставил рядом два женских лица, закрывал глаза и вглядывался, вглядывался, пытаясь найти между ними общее, и находил, как ему казалось, и терялся в догадках.

«Неужели прошлое будет всегда тревожить меня, напоминая о себе то тем, то другим? Куда от него деться?» — думал он, поворачиваясь в кровати на правый бок, на котором скорее засыпал.

«Что же я никак не засну? Давно со мною такого не было. А все из-за Елены! Почему вдруг взбрело мне в голову, что она похожа на Лиду? Столько прошло времени, черты Лиды уже наполовину стерлись в моей памяти, а фотографии нет, чтобы проверить. Может быть, у кого-нибудь в хуторе хранится? Вряд ли. Лида была сирота… сирота… как и Елена. Надо спать! Что я в конце концов! В последнее время вроде избавился от бессонницы, спал нормально, семь-восемь часов, но вот стоило поволноваться…» Но чем больше Бородин думал о сне, тем дальше он бежал от него.

«В какой-то период своей жизни нужно вернуться к истокам, — размышлял он, словно кому-то возражая. — Хорошо видно не только сверху. Иногда снизу виднее…» И перед глазами возникло подворье, которое он вчера посетил.

Кое-где из земли выступал каменный фундамент: на этом месте был когда-то дом. Да, был, точно был. Вон там, у водостока, стояла ослизлая бочка с протухшей дождевой водой, и в зеленой глубине вертелись головастики, похожие на запятые. Посреди двора, под древней грушей, был глубокий колодец. Когда доставали воду, по-стариковски скрипел гладкий надтреснутый валик, потертый железной цепью. До чего же отчетливо врезалась в память каждая подробность! На месте колодца осталась лишь забросанная мусором яма. По вечерам на крыльце перед утоптанной площадкой, куда курам высыпали корм, рядом с грядкой красных маков, огороженных сухими колючками, любил сидеть отец. Это был неразговорчивый, медлительный и мудрый старик. То ли он наблюдал за неприхотливой жизнью на пятачке, то ли был погружен в раздумья о прожитом… И в семье, и в колхозе к каждому его слову прислушивались. Отец был из зажиточной семьи, но в гражданскую войну ушел к красным. В первые же годы советской власти передал свое движимое и недвижимое имущество вместе с ветряком коммуне, был председателем сельсовета, гонялся за бандитами, и бандиты его не забывали… Мать рассказывала: однажды поздно ночью забарабанили в окно. Отец откинул занавеску и отшатнулся. На него в упор через стекло смотрел атаман разгромленной неделю назад шайки, хуторской кулак Мишка Отченашенко. На шее у него висел обрез. Верст пятьдесят отец тогда преследовал атамана, но не настиг: беглец затерялся где-то в степных буераках.

— Открой, Никандр, хочу с тобой побалакать, — донеслось со двора.

— Не открывай! — всполошилась мать. — Порублят. Он не один… Я скажу, что тебя нет дома.

— Не бойся, не трону. Открой, — настойчиво требовал голос снаружи.

— Нету его… Уехал в город! — крикнула мать.

— Не ври. Знаю, что дома. Сдумает бежать, так я его быстро настигну. Слухай, Никандр, просю по-хорошему. Нужно мне с тобой по душам побалакать.

Отец подошел к двери, отстранив напуганную бледную мать. Загремел засов. В комнату ввалился здоровенный круглолицый парень с засохшим кровоподтеком на щеке, обтрепанный, грязный, распространяя по комнате острый запах давно не мытого тела. Видно, не сладко жилось в бандитах. Дрожащей рукой мать зажгла лампу. Отец, стоя у печи, пристально смотрел на Мишку Отченашенко. Атаман сел на лавку, положил под руку обрез, простуженно откашлялся.