Когда дыхание растворяется в воздухе. Иногда судьбе все равно, что ты врач - Пол Каланити

После операции мы снова поговорили, на этот раз обсудив химиотерапию, лучевую терапию и дальнейший прогноз. К тому времени я уже усвоил несколько основных правил. Во-первых, подробным статистическим данным место лишь в научно-исследовательском институте, а не в больнице. Стандартная кривая Каплана – Мейера показывает выживаемость пациентов на разных этапах болезни. Это шкала, по которой врачи отслеживают прогресс и оценивают опасность заболевания. Согласно ей только 5 % больных глиобластомой остаются живы через два года после постановки диагноза. Во-вторых, важно быть честным, но всегда оставлять немного места для надежды. Вместо того чтобы сказать: «Средняя выживаемость составляет 11 месяцев» или «Существует 95 %-ная вероятность, что вы и двух лет не проживете», я бы сказал: «Большинство пациентов живут от нескольких месяцев до двух лет». Как мне кажется, это более честный ответ. Проблема в том, что врач никогда не может точно сказать больному, на каком участке кривой он находится. Неизвестно, умрет человек через шесть или шестьдесят месяцев. За время работы я понял, что пытаться дать точный прогноз безответственно со стороны врача. Меня всегда удивляли мифические врачи, называющие конкретные цифры («Доктор сказал, что мне осталось жить шесть месяцев»). Кем они себя мнят и откуда у них такие точные данные?

Пациенты, услышав новость, обычно молчат в ответ. (Одно из старейших значений слова «пациент» – это человек, который, не жалуясь, терпит трудности.) Молчание наступает вследствие шока или задетого достоинства, поэтому прикосновение к руке пациента становится формой коммуникации. Некоторые сразу же настраиваются весьма решительно (чаще всего это относится к супругу): «Мы будем бороться и победим, доктор!» Средства борьбы варьируются от молитв до трав и стволовых клеток. Мне эта решительность всегда казалась каким-то хрупким, нереалистичным оптимизмом, единственной альтернативой отчаянию. В любом случае при непосредственной близости операции такой воинственный настрой вполне уместен. В операционной темно-серая гниющая опухоль представлялась мне захватчиком персиковых извилин мозга, и я злился («Тебе не уйти от меня, дрянь», – бормотал я). Удаляя опухоль, я чувствовал удовлетворение, хоть я и знал, что микроскопические раковые клетки уже вторглись в здоровую на первый взгляд мозговую ткань. Повторный рост опухоли неизбежен. И произойдет это совсем скоро. Открытость к установлению межличностных отношений предполагает вовсе не раскрытие великих тайн с трибуны, а готовность принять своих пациентов на любом участке их жизненного пути и оставаться с ними настолько долго, насколько это возможно.

УДАЛЯЯ ОПУХОЛЬ, Я ЧУВСТВОВАЛ УДОВЛЕТВОРЕНИЕ, ХОТЬ Я И ЗНАЛ, ЧТО МИКРОСКОПИЧЕСКИЕ РАКОВЫЕ КЛЕТКИ УЖЕ ВТОРГЛИСЬ В ЗДОРОВУЮ НА ПЕРВЫЙ ВЗГЛЯД МОЗГОВУЮ ТКАНЬ.

Тем не менее за эту открытость тоже приходится платить.

Однажды вечером на третьем году обучения я столкнулся со своим другом Джеффом, сосудистым хирургом. Сосудистая хирургия – не менее ответственная и требовательная область медицины, чем нейрохирургия. При встрече мы оба заметили подавленность друг друга. «Рассказывай сначала ты», – сказал Джефф. И я описал смерть ребенка, которому выстрелили в голову из-за того, что он носил ботинки не того цвета. Он был так близок к тому, чтобы выкарабкаться… Среди недавнего наплыва смертельных, неоперабельных опухолей мозга я всей душой надеялся, что мальчик выживет, но этого не произошло. Джефф молчал, а я ждал его истории. Внезапно он засмеялся, ущипнул меня за руку и сказал: «Кажется, я кое-что усвоил наверняка: если я расстроен из-за работы, то всегда могу поговорить с нейрохирургом, чтобы немного развеселиться».

Позже тем же вечером, закончив мягко объяснять матери, что ее новорожденный младенец родился без мозга и скоро умрет, я сел в машину и включил радио: в новостях сообщили о затяжной засухе в Калифорнии. Внезапно у меня из глаз брызнули слезы.

ПОРАЖЕНИЯ ВЫЗЫВАЛИ У МЕНЯ НЕВЫНОСИМОЕ ЧУВСТВО ВИНЫ, НО ВЗВАЛИВАЯ НА СЕБЯ ЧУЖОЙ КРЕСТ, ТЫ САМ МОЖЕШЬ ОКАЗАТЬСЯ ПРИДАВЛЕННЫМ ЕГО ВЕСОМ.

Нахождение с пациентами в трудные минуты, конечно, требовало эмоциональных затрат, но оно того стоило. Кажется, я ни разу даже не задумывался, зачем я выполняю эту работу и нужно ли мне это. Призвание защищать не только жизнь, но и личность другого человека (и даже, не побоюсь сказать, душу) по праву можно считать священным.

Перед операцией на мозге пациента я всегда пытался как можно больше узнать о нем: о его личности, ценностях, о том, что делает его существование значимым и при каких потерях спасение его жизни лишится смысла. Я всегда изо всех сил стремился добиться успеха, и неизбежные поражения вызывали у меня невыносимое чувство вины. Этот груз вины и ответственности как раз и является тем, что делает медицину одновременно священной и ужасной: взваливая на себя чужой крест, ты сам можешь оказаться придавленным его весом.

На середине резидентуры пришло время набраться опыта еще в одной сфере. Для того чтобы быть первоклассным нейрохирургом, недостаточно блистать лишь в нейрохирургии. Чтобы стать лучшим из лучших, нейрохирург должен идти вперед и добиваться превосходства в других сферах. Некоторые выбирают что-нибудь публичное, как, например, нейрохирург-журналист Санджай Гупта, но большинство сосредотачиваются на смежных областях. Самый сложный и престижный путь состоит в том, чтобы стать нейрохирургом-нейробиологом.

ОСТАВИВ НА ВРЕМЯ ХИРУРГИЮ, Я НАЧАЛ УЧИТЬСЯ ПРИМЕНЯТЬ НОВЫЕ ТЕХНИКИ ГЕННОЙ ТЕРАПИИ В СЕРИИ БЕСПРЕЦЕДЕНТНЫХ ЭКСПЕРИМЕНТОВ.

На четвертом году резидентуры я начал проводить исследование в стэнфордской лаборатории, посвященное основам моторной нейробиологии и развитию технологий нейропротезирования. Я представлял, что в результате парализованные люди могли бы контролировать мозгом курсор мышки или руку-робот. Заведовал лабораторией преподаватель электротехники и нейробиологии, индус во втором поколении, которого все ласково называли Ви. Ви был на семь лет старше меня, но мы стали близки как братья. Его лаборатория являлась мировым лидером в чтении сигналов мозга, но я под его руководством начал работать в обратном направлении: я решил научиться записывать сигналы в мозг. В конце концов, если рука-робот не может чувствовать, насколько сильно она сжимает бокал вина, то она раздавит множество бокалов. Однако возможности нейромодуляции куда шире: способность контролировать разряды нейронов позволила бы лечить множество неврологических и психиатрических заболеваний, которые сейчас считаются трудно– или неизлечимыми: от большого депрессивного расстройства до болезни Хантингтона[40], шизофрении, синдрома Туретта[41] и обсессивно-компульсивного расстройства[42]. Возможности в действительности безграничны. Оставив на время хирургию, я начал учиться применять новые техники генной терапии в серии беспрецедентных экспериментов.

На протяжении года работы мы с Ви встречались каждую неделю, чтобы обсудить полученные результаты. Честно говоря, я очень любил наши с ним беседы. Ви не походил на всех остальных знакомых мне ученых: у него была мягкая манера разговора, и он всегда со всей душой и ответственностью относился к людям и миссии врача. Ви часто говорил мне, что сам хотел бы быть хирургом. Наука, как я понял со временем, политизирована, соревновательна, жестока и полна соблазнов найти пути полегче.

Под руководством Ви любой мог отыскать свой честный (и, как правило, скромный) путь к успеху. В то время как большинство ученых стремились опубликовать свои статьи в самых престижных медицинских журналах и получить известность за границей, Ви говорил, что единственная обязанность врача заключается в том, чтобы быть преданным своему исследованию и правдиво рассказывать о нем. Я никогда не встречал такого успешного человека, настолько преданного служению добру. Для меня Ви был истинным образцом совершенства.

КАК МАЛО ИЗВЕСТНО ВРАЧАМ О МУКАХ, НА КОТОРЫЕ ОНИ ОБРЕКАЮТ СВОИХ ПАЦИЕНТОВ.

Однажды Ви не улыбнулся, как обычно, когда я сел напротив него. Он с болью в глазах вздохнул и сказал:

– Мне нужно, чтобы ты прямо сейчас надел свою медицинскую шапочку.

– Хорошо.

– Похоже, что у меня рак поджелудочной железы.

– Ви… Ладно, расскажи мне все с самого начала.

Он поведал о постепенной потере веса, несварении и недавней «превентивной» компьютерной томографии (нестандартная процедура при таком предположительном диагнозе), которая показала образование в поджелудочной. Мы обсудили планы на будущее, неизбежную страшную процедуру Уиппла[43] («Ты будешь чувствовать себя так, словно попал под грузовик», – предупредил я его), лучших хирургов, реакцию его жены и детей на болезнь Ви и руководство лабораторией во время его длительного отсутствия. У рака поджелудочной плохой прогноз, но, конечно, никто не знал, чем болезнь обернется для Ви.