Старый гринго - Карлос Фуэнтес

— Вам понятно или нет? Никто не изменит этого места! Как есть, так и будет!

— Вы с ума сошли, сеньор.

Теперь в голосе Гарриет звучала насмешка. Он грубо схватил ее за руку, она с трудом подавила стон.

— Почему вы не называете меня генералом, генералом Арройо?

— Отпустите меня!

— Ответьте, пожалуйста.

— Потому что вы не генерал. Никто вас в генералы не производил. Я уверена, что вы сами наградили себя этим чином.

— Тогда пошли со мной, ну!

Он силой потащил ее за собой тем вечером. Старик сидел с бокалом текилы в генеральском вагоне, услышал громкие голоса и вышел в тамбур. Он отчетливо видел их фигуры, лица, освещенные закатными лучами. Она — изящная и высокая, он — низковат для мужчины, но мускулист, и его мужская сила восполняет то, в чем американка его превосходит: рост, манеры или — как точнее назвать то, чего мексиканец боится и хочет, чтобы она признала? — думал старик, глядя на них, слыша их голоса в конце своего героического дня, когда ему уже не захотелось сесть в кресло и взять перо в руки, чтобы ослабить физическое напряжение, а потянуло к жгучей текиле, страстно желалось только одного: скорее бы кончился этот день и пришел следующий, который наконец станет днем его смерти. Но он знал, что награда, как всегда, достается не храбрым, а молодым, идет ли речь о смерти или о писательстве, о любви или о смерти, Он в страхе прикрыл глаза: показалось, что видит сына и дочь; один — смутный, другая — прозрачная, но оба рожденные тем семенем воображения, которое называется поэзия и любовь. Ему стало страшно, потому что он больше не хотел любить.

— Смотри, — сказал Арройо мисс Уинслоу так же, как сказал старому гринго утром, — посмотри на эту землю, — и она увидела сухой, неприглядный, но поражающий своей трагичной силой край, лишенный природных щедрот, скупой на земные плоды; она видела землю, где чахлым росткам маиса надо пробиваться из мертвого лона, как ребенку, который живет и борется, чтобы родиться из мертвого чрева матери.

Гарриет и старик в этот миг подумали о других, тучных землях, о полноводных и бесконечно длинных реках, о солнечном трепете пшеничных полей на ровных как скатерть землях и о мягких изгибах долин у подножия голубых курящихся гор, покрытых лесами. Реки: перед глазами сразу возникали реки Севера, а с языка срывались названия, сливавшиеся в единый упоительный поток, растворявшийся в сухих и томящихся жаждой сумерках Мексики. Гудзон, говорил старик; Огайо, Миссисипи, отвечала она ему издали; Огайо, Миссисипи, Потомак и Делавэр, закончил старый гринго, представляя себе обильные зеленые воды.

Что сказал старый гринго вчера вечером мисс Гарриет? Она приехала учительницей в усадьбу — которой уже нет, которую она никогда не видела — обучать английскому господских детей, не зная, что это за дети и существуют ли на самом деле.

— Они тут подыхали от скуки, — сказал Арройо, и его тяжелые, крепкие слова падали на эту землю, лишенную рек.

— Они тут подыхали от скуки, господские сынки, они иногда наезжали сюда на каникулы. Управляющий вел все дела. Прошли те времена, когда помещик всегда был здесь, считал коров и мешки с зерном. А эти, когда приезжали, подыхали от скуки и лакали коньяк. А еще устраивали «бои быков» с телками. А еще скакали по полям, по тяжко поднятым землям пугать крестьян, гнувших спину над хилыми всходами в Чиуауа, где росли агавы, тощая пшеница и фасоль; отпетые мерзавцы били мужчин мачете плашмя по спине и охотились с лассо на женщин, а потом насиловали их в хлеву усадьбы, и матери молодых кабальеро делали вид, что не слышат криков наших матерей, а отцы молодых кабальеро пили коньяк в библиотеке и говорили: мол, сыновья вошли в силу, самое время для гульбы, лучше раньше, чем позже. Они знали что делали. Мы теперь — тоже.

Арройо уже не смотрел на злосчастную землю. И повернул Гарриет за плечи к обугленным столбам усадьбы. Она не сопротивлялась внешне, ибо не противилась внутренне. Подчиняется этому Арройо, хотя он не больше, чем Арройо, говорил себе старик, хмельной от своего ратного подвига, от ожившего творческого червячка, от желания рассчитаться с жизнью, от страха умереть обезображенным (собаками, ножами), от боязни снова воспринимать чью-то боль как свою собственную, от опасения быть задушенным астмой, от решения умереть не своей смертью. И все сводилось к одному: «Хочу, чтобы мой труп хорошо выглядел».

— Я — плод такой вот гульбы, сын беды и случая, сеньорита. Никто не защитил мою мать. Она была девочка. Незамужняя и совсем беззащитная. Я родился, чтобы ее защищать. Вот так, сеньорита. Здесь никто никого не защищал. Даже быков. Холостить быков даже было поинтересней, чем насиловать крестьянок. Я видел, как у них сверкали глаза, когда они орудовали ножом и орали: «Вол! Вол!»

Его рука лежала на плечах Гарриет, но она не сопротивлялась, ибо знала, что Арройо еще никому так об этом не говорил, и, вероятно, понимала, что слова Арройо заслуживают внимания хотя бы потому, что генерал не знает другой жизни.

— Кто сделал меня генералом? Я тебе скажу — несчастье меня сделало генералом. Бессловесное, беззвучное житье-бытье. Здесь тебя убили бы, если бы услыхали хоть один звук из твоей постели. Мужчины и женщины, спавшие вместе и не сумевшие вовремя прикусить губы, подвергались порке. Мол, неуважение к господам Миранда. Господа — люди приличные. Потому мы любили и рожали молча, сеньорита. Зато вместо голоса у меня есть бумаги. Можешь спросить у своего приятеля-старичка. Хорошо он о тебе заботится? — сказал Арройо, легко и непоследовательно переходя от драмы к фарсу.

— Месть, — сказала Гарриет, не обратив на это внимания, — месть всему причина. Вы поставили памятник мести, хотя, скорее, памятник презрения к собственному народу. Месть живуча, генерал.

— А вы их самих спросите, — сказал Арройо, кивнув на своих людей.

(Храбрец Иносенсио Мансальво сказал ей: «Не нравится мне долбить землю, сеньорита. Не хочу вам врать. Не по мне всю жизнь в пояс гнуться. Хочу, чтоб все усадьбы сгорели, а крестьяне получили свободу и могли бы работать где пожелают, хоть в городе, хоть на севере в вашей стране, сеньорита. А если по-моему не выйдет, век буду воевать. Хватит в землю глядеть, хочу, чтоб мне в лицо смотрели».)

(Куница сказала ей: «Упрямый человек был мой отец. Не хотел отдавать скудную землицу, бывшую у нас в пользовании. Тогда из усадьбы нагрянули охранники и убили папу и маму, которая ждала братишку моего или сестричку, кто теперь знает… Я была совсем маленькой и спряталась в котле. Потом соседи отправили меня в Дуранго к моей бездетной тетке, донье Хосефе Арреола. И вот пришла революция, а мальчик будто кричал, прыгал, смеялся у меня на руках… Сейчас ни отца нет, ни мамы, ни бедного ребеночка…»)

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});