Родовое проклятие - Ирина Щеглова

Шофера, который возил нас с мамой в Оран, звали Фарух.

В Оране находилась русская школа, потому что в этом городе было много русских. Там контракт для иностранцев занимал огромную территорию – целый квартал, огороженный высоким проволочным забором.

Асфальт, многоэтажные дома и многонациональное население. Кого тут только не было: русские, болгары, американцы, французы, алжирцы, поляки, югославы, венгры. Славян вообще было очень много, и все они хорошо знали русский.

Фарух привозил нас в Оран каждую четверть, я должна была сдавать экзамены.

Он почти не говорил по-французски, но они с мамой быстро подружились и объяснялись прекрасно на смеси русских, французских и арабских слов, при этом оба эмоционально жестикулировали и, в общем, были вполне довольны друг другом.

Когда Фарух заехал за нами первый раз, он был не один, рядом с ним сидел молодой араб, а на заднем сиденье еще один.

Мы уселись на заднее сиденье. К окошку водителя склонился элегантный москвич-переводчик и начал быстро по-французски говорить Фаруху некую информацию, которая касалась, скорее всего, нас с мамой.

Он так увлекся, так быстро говорил, просто сыпал словами, так красиво двигался кадык на его длинной загорелой шее, что мне начало казаться: вот сейчас, за его спиной вырастет силуэт Эйфелевой башни…

Фарух, словно внезапно очнувшийся от молодого переводчикового очарования, оглянулся и беспомощно посмотрел на маму.

– Тут свит, Месье, не бойся, поехали. Я тебе сейчас все объясню. – Она махнула рукой вперед, показывая направление. – Оран, рус леколь.

– Оран! – воскликнул Фарух. – Уи!

Переводчик смотрел на Фаруха счастливыми глазами:

– Галя, я все ему сказал, можете ехать совершенно спокойно.

– Спасибо, Кирилл, – вздохнула мама, – доедем, и не туда ездили.

Фарух вытолкал с переднего сиденья пассажира и усадил на него маму. Так и доехали, болтая всю дорогу: мама с Фарухом, я – с двумя алжирцами. С тех пор услугами переводчика мама не пользовалась никогда.

В Оране нас обычно селили в одну из пустующих квартир какой-нибудь многоэтажки. Утром я ходила на занятия в русскую школу, сдавала экзамены за четверть. После обеда мы с мамой были абсолютно свободны, и мама занималась тем, что прокладывала новые маршруты в незнакомом для нее городе.

Она быстро осваивается, ей достаточно один раз пройти или проехать, как неизвестные доселе улицы становятся известными, и путь по ним она найдет с закрытыми глазами.

Первое путешествие по Орану мама не рискнула начать в городском автобусе.

На остановке такси стояла небольшая очередь, и мама честно пристроилась в ее хвост. Уже третья машина должна была быть нашей, когда подошли двое молодых арабов и бесцеремонно встали перед нами. Не тут-то было.

– Сэ муа! – Сказала мама и оттолкнула, сунувшихся было к дверцам арабов. Те отшатнулись, скорее от неожиданности. И пока они разевали рты, мама уже царственно уселась на переднее сиденье, предварительно толкнув меня на заднее.

– Мадам рюс? – спросил водитель.

– Рюс, – подтвердила мама и старательно произнесла адрес, – Де Мортир сансиз.

– Уи! Сава бьен!

И мы поехали на улицу Мортир, сто шестнадцать.

Говорили о Ленине, революции, и водитель утверждал, что он за коммунизм.

Мимо проплыл сто шестнадцатый дом.

– Эй, месье, вон же он – Мортир сансиз! – спохватилась мама.

– Пардон, Мадам! – таксист развернулся и подъехал прямо к искомому дому.

Они с уважением пожали друг другу руки, прощаясь.

Выброшенные женщины собираются стайками, закутанные с головы до пят в белые одеяния с капюшонами, похожие на больших грустных птиц. Их можно встретить в алжирских городах, на площадях у фонтанов. Они всегда молчаливы и ничего не просят. Подают им редко, если у брошенной женщины нет родственников, которые возьмут на себя обязанности по ее содержанию, то несчастную ждет только одно – смерть.

Законы на стороне мужчин, женщина бесправна и безграмотна. Алжирец может иметь четыре жены. На этот счет существуют всевозможные законы шариата. Но, при желании закон можно обойти. Например, надоевшей жене достаточно трижды сказать талык, и все – свободен, она может выметаться, дети остаются у отца, мать к ним никакого отношения не имеет. Одновременно освобождается место для очередной четвертой жены.

Мама, проходя мимо отверженных, совала в робко протянутые ладошки монетки, старалась никого не обидеть.

– Мадам, америкен! – несколько молодых арабов, одетых по европейски, застыли, в восхищении: богатая американка сорит деньгами.

– Мадам русская, – гордо ответила мама. Арабы загоготали:

– Русиш швайн! – коверкая немецкий, заявил один из них.

– Сам ты свинья! – парировала мама и пошла прямо на ухмыляющихся мужчин. Арабы замолчали и расступились, пропуская ее.

Мы зашли в кафе-мороженое и заказали по «Наполеону». Ничего особенного – простой пломбир, а в середине немного варенья. И столики высокие, я не доставала до края. Зато я видела длинные ноги совсем юной алжирки. Она стояла рядом с нами, распахнув свое бесформенное одеяние, под которым оказались: мини-юбка, легкая красная кофточка и босоножки на высоченной платформе. Девушка с удовольствием ела мороженое, забыв на время о законах и нормах приличия, вынуждавших ее закрываться от людских глаз.

– Мама, как ты думаешь, за нее сколько заплатили? – шепотом спросила я маму, когда мы вышли из кафе.

– За кого?

– За эту девушку, которая с нами рядом мороженое ела. Она красивая?

– Не знаю! – отрезала мама, но, пройдя несколько метров, сказала неожиданно, – И не дай тебе Бог с иностранцем связаться!

Среди взрослых ходили страшные истории о русских девушках, вышедших замуж за арабов. Звучали они почти одинаково: «…он ей в Союзе наобещал, она – дура поверила… Ей говорили, чтоб она не отказывалась от гражданства, но она смеялась и ругала все советское… Они приехали, а у него здесь уже три жены, и родители – звери… Там – одни девочки, а у нее – сын! По их законам дети принадлежат отцу. Она – никто. Он ей говорит: иди куда хочешь… А она ему: а дети? Ушла, в чем была, явилась в наше посольство, а там ей: мы ничего не можем сделать, надо было раньше думать… Ее видели в каком-то баре, она там танцует стриптиз…»

Эти истории вызывали во мне почти панический ужас. Поэтому, когда в поселке появилась русская, вышедшая замуж за алжирца, я с нескрываемой жалостью искала в ней признаки ее дальнейшей тяжелой судьбы, и судьбы ее маленького белокурого сынишки.

Вторая русская приехала с мужем палестинцем и двумя мальчиками – Самиром и Аднаном. Палестинца звали Саидом, он прекрасно говорил по-русски, долгое время жил и учился в России. Лиза – так звали женщину, ходила к маме и потихоньку рассказывала о том, как они были в Бейруте и попали под обстрел и бомбежку.

Самир и его младший брат Аднан вообще говорили только по-русски и с удовольствием играли с нами, пока наши матери обсуждали свои проблемы. Несколько месяцев эта семья жила в одной из свободных вилл на нашей стороне, но вскоре Саид переметнулся к американцам, и Лиза стала реже появляться у нас дома, да и то, по-моему, потихоньку от мужа.

– Несчастные они женщины, несчастные, – твердила мама, – нечего им тут делать было, с этими арабами!

Но соглашались с ней далеко не все. Некоторым матерям казалось, что брак с иностранцем – для дочери очень выгодная партия.

– С засранцем! Я еще понимаю француза какого-нибудь, там хоть цивилизация, права какие-то, а здесь?!

– Да ты-то чего в голову берешь? – удивлялся отец.

– А расстраивают они меня, – говорила мама, – приходят и на жизнь жалуются, плачут… А наши, словно не понимают ничего! Саид этот, пока американцев не было – никого кроме русских не замечал, а теперь, словно и нет нас вовсе. Лижет теперь жопы на той стороне… Нужен он им!

Американцы жили на той стороне, через дорогу. В отличие от белых фанерных домов, прозванных почему-то виллами, и заселяемых, по традиции советскими специалистами, для семей американцев на скорую руку оборудовали обширный пустырь, по другую сторону шоссе.

Однажды утром я увидела, как на соседнем пустыре кипит работа: несколько экскаваторов рыли землю, суетились люди, отъезжали и приезжали большие машины. С платформ этих машин разгружали вагончики какого-то болотного цвета, с крохотными окошками. Вагончики напомнили мне теплушки из фильмов о революции.

– Мам, а что они там делают? – спросила я.

Мама подошла к окну, взглянула и пожала плечами:

– Домики какие-то…

– Это не домики, а вагончики, – заявила я, – разве в вагончиках живут?

– Живут, – вздохнула мама, – люди вообще где угодно живут.

– Арабы?

– Арабы тоже люди, – сказала мама.

Вечером отец объяснил, что теперь с нами рядом будут жить американцы. А вагончики называются модули, из них соберут целые дома со всеми удобствами.