Язык текущего момента. Понятие правильности - Виталий Костомаров

В 1701 году Пётр I своевольно повелел «челобитных боле не писать… полуименами никого не писать». Названная прошением, новая форма просьб легко пришлась ко двору: Милостивый государь Пётр Андреич (или даже просто Пётр Андреич! Официальнее и позже – Господин Мещерский!). «Прошу Вашего содействия в назначении мне пенсии в связи с тем, что… Примите уверения в совершенном почтении. Ваш покорный слуга…» Эта формула, несущественно меняясь, дожила до 1917 года и передала эстафету нынешнему: «Ректору ФГБОУ ВПО “Институт русского языка им. А.С. Пушкина” Ю.Е. Прохорову студентки 4-го курса… Заявление. Прошу оформить мне отпуск в связи с рождением дочери… Подпись».

После революции октября 1917 года было немало попыток во имя настроений победившего общества самовольно воздействовать на язык. В лексике изменения приживались легко, не нарушая порядка системообразующих фонетики и грамматики. Так были насильно изгнаны как враждебные офицер и солдат, заменённые командиром и рядовым красноармейцем. Язык всё же сохранил их и при снятии высочайшего табу в годы Великой Отечественной войны вернул к жизни. В предвоенные годы слово заработная плата, зарплата (видимо, калька с Arbeitslohn; вообще наши правители чтили немецкие образцы: коммунист, партия, Интернационал, конгресс, комитет, центр, лагерь) заменили жалованье, получка, вознаграждение, даже гонорар, бенефис.

Автор помнит, как спросил мать, почему Робинзон назвал туземца Пятницей и что это за слово. Ученик третьего класса, он знал лишь шестидневку, состоящую из выходного дня и пяти рабочих (первый, второй… пятый день), но не слышал заменённых ими неделя и семи её составляющих – будней (понедельник, вторник, среда, четверг, пятница, суббота), которыми эксплуататоры заставляли пролетариат работать на день больше, позволяя отдохнуть только в праздник, в какое-то церковное воскресенье по случаю чьего-то воскрешения. Все эти слова были не то чтобы запрещены, но ощущались ненужными архаизмами. Дни, которые мы продолжаем называть по-фабричному нерабочими или выходными («Все на выход!»), в Российской империи именовались праздничными, свободными в отличие от присутственных для высшего круга, рабочих для фабричного люда, ну а крестьяне вообще от труда не отлучались.

Великая Отечественная война, легко ломая сопротивление языка, сделала нормальным для всех и на годы вперёд строгое, без лишних слов, специфическое словоупотребление (фронт уборки зерновых, битва за урожай, правофланговые индустрии, навскидку не скажу, разведчики недр), изменили морфологические формы обозначения времени (мы говорим в 12 часов, в 24 часа, а не как до войны в 12 дня, пополудни, в 12 ночи, в полночь; в 15 часов, в 15 часов 15 минут, в 15 часов 30 минут, в 15 часов 45 минут, в 15 часов 50 минут, а не ровно в три часа дня, в четверть четвёртого, в половине четвёртого, полчетвёртого, без четверти четыре, без десяти минут четыре). Одновременно в приказном порядке была установлена несклоняемость географических названий (картинка 7.4).

Показательна приключенческая судьба обращений, прежде всего слова товарищ. Издревле известное, родственное слову товар, оно называет соучастника, собрата, попутчика, ровню, односума, компаньона – в общем, человека, связанного с другим по роду деятельности. В. Даль указал на две профессии: ямщицко-торговую – разносчик с извозом, торгаш в розницу и в развозку, афеня (офеня), артельщик, коробейник («Ты товарищ мой, не попомни зла») – и воинскую – в вербованных полках товарищем звали рядовых по пословице «Пеший конному не товарищ».

В военной среде не без влияния немецкого Kamarad (Kriegs-kamarad, Regimentskamarad, Schulkamarad) товарищ приобрёл значение товарищ по оружию, по полку, по сражению, однополчанин, одноокопник. Слово известно Пушкину (Хлопуша умножил шайку Пугачёва «… товарищами своего разбоя». «Навязался в товарищи неведомо кто, неведомо откуда»), но, обращаясь к друзьям-декабристам, он придал ему возвышенно-поэтическое звучание: «Товарищ, верь, взойдёт она, звезда пленительного счастья».

Как обращение слово товарищ также обязано немецкому влиянию, на этот раз слову Genosse. Популярное со времён Ганзы в ремесленных цехах и разных ферайнах, оно полюбилось социал-демократическим кругам для обращения однопартийцев между собой (Parteigenosse). Перенесённое на товарищ, оно предполагало, как у немцев, обращение на «ты» вплоть до эпохи И. Сталина, когда стало всеобщим, вытеснив гражданин, гражданка, граждане, навязывавшихся после революции, но оставшихся только в официальных документах, в судах. Заодно и партийцы между собой перешли на «вы».

Всё это происходило не без горячих игр социума и языка. Язык упрямо сопротивлялся такой необузданной многозначности да ещё и с иноязычным влиянием, но общество было ещё упрямее. Несогласие породило уродов вроде товарищ сказала, зато уберегло от позора женскую форму товарка. Сохраняя историческое значение «подружка, пособница», сегодня это слово в московском просторечии означает вещевой развал, даже торговый центр. Трудно сегодня счесть товарищ устарелым, забытым словом (воинский устав сохраняет его официально), но вряд ли кто теперь скажет, что оно «дороже нам всех прекрасных слов».

Система всех обращений по-прежнему колеблется. В целом же мода переменить, передумать, перестроить, переименовать, перекраситься и даже переприсягнуть ещё не кончилась. Мало что изменило переименование городов и улиц (Екатеринбург Свердловской области, кафе «Максим Горький» на Тверской) или милиции в полицию. Кое-что и устояло: давление крови и атмосферное давление язык, вопреки всем попыткам, требует измерять в миллиметрах ртутного столба, а не гектопаскалях.

* * *

Уместно вспомнить интересное предложение академика Б.А. Серебренникова различать отвечающий коммуникативным потребностям общества абсолютный прогресс языка как «вещи для других» (приспособление к желаниям носителей языка, наилучшее обслуживание их нужд) и касающийся его самого как «вещи в себе» относительный прогресс (совершенствование самой языковой системы, достижение ею равновесия, богатства и логичности). Разумеется, оба типа прогресса зависят друг от друга, перекрещиваются внутри союза социума и языка.

Профессор Р.А. Будагов в сходных раздумьях излагал языковый прогресс в принципиальной увязке с лексикой, грамматикой, языком науки и научно-технического развития (НТР), стилистикой, экспрессивными возможностями выражения. По его мнению, язык во всех своих ипостасях «стремится к выполнению коммуникативных целей». Но это стремление не сводится ни к экономии усилий, ни к тому или иному типу паратаксиса – ни к флексии и другим видам синтетизма, ни к роли логики «широкого контекста», как при развитии аналитизма. Позиция профессора Р.А. Будагова с успехом использовалась практически. Например, она отражена в коллективном энциклопедическом словаре-справочнике «Культура русской речи» (М., 2003).

* * *

Силы социальные и системно-языковые постоянно взаимодействуют. Казалось бы, их нормализационные игры одинаково направлены на создание оптимально и литературно образованного языка. Однако нечего было бы вообще играть, если бы не было разного понимания цели, не было бы разных тактик и приёмов достижения очевидно разных интересов.

Приспособление языка к интересам людей означает обычно какое-то изменение в нём самом, чаще незаметное, а если замечаемое, то обычно как порча. Язык как сложившаяся сущность не может не противиться сдвигам в своём составе и складе, если они вызваны внешним влиянием, а не его внутренними законами, саморазвитием. Соотношение побед и поражений в играх внутри союза социума и языка как раз и обеспечивает общую устойчивость развития, преодолевает различия между абсолютным и относительным прогрессом. Так, в частности, большое число ничейных результатов говорит о совпадении интересов партнёров в развитии словаря, их малое число – об отсутствии согласия в изменении грамматики (здесь даже в чемпионатах длительное время постоянно выигрывает язык); оставаясь при своих интересах, они легко и увлечённо сражаются в стилистике, в текстологии.

Язык способен служить надёжным орудием общения, взаимопонимания и согласия людей, оформляя, формируя и обогащая их мысли и чувства, память и совесть, этику и эстетику, искусство и науку, экономику и политику, всю их жизнь в целом, пока люди не злоупотребляют своим положением всадника. Пока они уступают, когда язык упорствует, защищая свои сложившиеся состав и устройство, пока они сознательно и своевольно не вмешиваются в его динамику, приспособляя, реформируя, нормализуя под себя.